На тему пионеров.

Вот такой пост от новой газеты повстречался на просторах интернета.. Ничего не изменено, пост как есть.

Для большинства из вас пионерская организация — это (помимо того что детство) пионерские лагеря, бессмысленные линейки, плакаты «Пионер — всем ребятам пример» и сбор металлолома, который долго потом ржавеет на школьном дворе. Мне повезло больше. Пионерская организация буквально вывела меня в люди — дала возможность в четвертом (!) классе возглавить троцкистский заговор, торжественно исключила за это из своих рядов, сняв «перед лицом своих товарищей» пионерский галстук, и на всю оставшуюся жизнь объяснила мне, как устроена система.

Это было в Ленинграде в 1961 году. К нам в четвертый класс (тогда это была еще начальная школа) прислали новую пионервожатую, девочку Таню из восьмого класса. У нее были косички, и, по общему мнению мальчиков нашего класса, она была фантастически красива.

Таня хотела быть хорошей вожатой. С высоты своего опыта взрослой пятнадцатилетней девушки она понимала, что естественными ее союзниками в деле превращения нашего отряда в образцовый будут девочки, а мальчики, как она точно знала, являются врагами порядка и добра. Она же не знала, что сразу после ее появления у нас все мальчики в нее немедленно влюбились.

Поэтому она собрала девочек и, взяв с них слово не говорить об этом мальчикам, попросила их сообщать ей, Тане, если мальчики будут говорить что-нибудь плохое о нашей учительнице (очаровательной юной девушке, только что закончившей педучилище) и, естественно, о самой Тане. Девочки слово дали и на следующей же перемене рассказали мальчикам обо всем.

А это было бурное время. Только что прошел ХХII съезд, из Мавзолея вынесли Сталина, взрослые вели непонятные детям, но ужасно интересные разговоры. И наш класс возмутился: мы уже знали, что такое доносы, и не хотели, чтобы они были среди нас. Девочки чувствовали себя героинями, разоблачившими преступные намерения начальства, мальчики седлали коней и, разочаровавшись в объекте своей любви, готовы были на смертный бой.

Мы были настоящими шестидесятниками, хоть и маленькими. Мы не намеревались ни свергать советскую власть, ни даже отменять пионерскую организацию. Мы хотели только, чтобы вместо этой пионервожатой, не оправдавшей нашего доверия, нам прислали другую, правильную. И с этим требованием делегация класса, которую по непонятным мне до сих пор причинам возглавил я, пошла к нашей учительнице, Людмиле Константиновне.

Та попыталась все спустить на тормозах, объясняла, что Таня хорошая и что она хотела, как лучше, что распоряжение «стучать» будет отменено. Поговорила с Таней, Таня плакала и говорила, что не хотела ничего плохого. Наверное, все бы успокоилось. Но (сколько раз потом я это видел!) обо всей этой истории узнало высокое начальство. И стало бороться с крамолой.

Меня вызвали на Совет дружины, а потом еще на несколько непонятных мне заседаний. А потом и вовсе к самому директору, в кабинете которого были не только завуч, но и какие-то незнакомые мужчины. Я сначала чувствовал себя вполне уверенно: мы были в своем праве доносить на товарищей что-то плохое, а главное — я выступал от имени всего класса, за мной был весь наш пионерский отряд. Но как только я сказал об этом, от меня потребовали назвать фамилии тех, кто меня поддерживает. Я говорю, что все. Тот есть они все не меня поддерживают, а, наоборот, это я говорю по их поручению. А те — давай фамилии.

Не пойму, что во мне щелкнуло, но я почувствовал, что вот этого делать нельзя. Они, разумеется, доводили меня до слез, но в этом я стоял на своем: все, мол, поддерживают, а фамилии называть не буду.

И тогда они собрали весь класс, это называлось собранием пионерского отряда. Пришел директор в форме капитана первого ранга и с кортиком. Его бросили на педагогику после демобилизации по возрасту, обычно он ходил в штатском, форму надевал только по торжественным случаям, но сейчас был как раз такой. Меня поставили перед классом, я повторил уже без всякой уверенности свой тезис про наше нерушимое единство — за эти два-три дня энтузиазм у моих одноклассников сильно поубавился. И тогда директор потребовал, чтобы каждый пионер громко ответил на один вопрос… Вы никогда не догадаетесь, на какой именно! Вопрос был: любишь ли ты Таню? Вот так: любишь ли?

И все мои товарищи — все! — сказали, что да, любят. После чего директор произнес речь, в которой я уже не способен был разобрать ни одного слова, и снял с меня пионерский галстук.

Людмила Константиновна долго утешала меня в коридоре и отпустила домой. Дома пришлось все рассказать родителям. На следующий день мама пошла в школу разговаривать с директором, мол, так ли велика вина ребенка, чтобы доводить его до истерики и исключать из пионеров. Пришла она совершенно потрясенная: он сказал ей, что принятые меры воздействия были минимально возможными, так как — неужели она этого не понимает? — я стоял во главе вовремя разоблаченного троцкистского заговора. На дворе был 1961 год, Сталина уже вынесли из Мавзолея.

Потом все утряслось. Родители нашли знакомого, у которого были знакомые где-то наверху. Выяснилось, что в Уставе пионерской организации вообще не предусмотрено исключение из нее, мне тихо вернули галстук, Таню без лишнего шума заменили кем-то другим, Людмила Константиновна долго была со мной особенно ласкова, а директор открыто ненавидел меня все годы, что я учился в той школе.

Может, наш директор и не был сильно умным человеком, но систему понимал. Его вопрос о любви был в точку. Совсем как в «1984», система не интересовалась контролем поведения — она его и так контролировала. Она хотела контролировать чувства. Ты должен не просто ей подчиняться, ты должен ее любить. И не только ее. Ты должен любить то, что она говорит любить, а ненавидеть то, что она велит ненавидеть. Тебе должна нравиться правильная с ее точки зрения музыка и природа, ты должен радоваться и горевать вместе с ней. Неправильные чувства — преступление не меньшее, чем неправильные действия. По крайней мере, они маркируют тебя как врага.

Я часто вспоминаю ту гражданскую казнь, через которую они меня провели, я даже благодарен им за нее. И не только потому, что я тогда многое понял — сразу, а не шел к этому пониманию годами. Важнее, что большего ужаса, чем тогда, я уже не испытаю. И поэтому я их больше не боюсь.

Новая газета

p.s. из соц. сетей. Тоже без изменений.

В 1933 году "Пионерская правда" печатала очерк о герое-пионере Коле Юрьеве, который сидел в пшенице с осколком увеличительного стекла. Он увидел девочку, которая срывала колоски, и схватил ее. Вырваться девочке, которая съела несколько зерен хлеба, не удалось.

Настоящий пионер Проня Колыбин "разоблачил" свою мать, которая собирала в поле опавшие колосья и зерна, чтобы накормить его самого. Мать посадили, а сына-героя отправили отдыхать в Крым, в пионерский лагерь Артек.

Пионер из-под Ростова-на-Дону Митя Гордиенко донес на семейную пару, собиравшую в поле опавшие колосья. В результате муж был приговорен к расстрелу, а жена — к десяти годам лишения свободы со строгой изоляцией. Митя получил за этот донос именные часы, пионерский костюм, сапоги и годовую подписку на газету «Ленинские внучата».

В августе 1934 года в Челябинске проводился областной слет пионеров-дозорников. Газеты поместили фотографию пионерки Дуси Аксеновой и рассказ о ее подвиге. «Эта встреча пионерского дозора из деревни Антошкиной Шумихинского района произошла 12 июля. В тот день кулачка Луканина избила пионерку Дусю Аксенову и приказала ей никому не говорить о ножницах и мешке. Но пионерка-героиня не испугалась угроз кулачки… На днях Луканина будет стоять перед судом, а Дуся — делегат областного слета пионеров-дозорников». Сама Дуся, украшавшая президиум слета, по детскому своему разумению еще не задумывалась, зачем журналист наврал про побои и как будут жить девочки, дочки посаженной соседки…

Пионер-герой ученик третьего класса Ваня Холмогоров, ночью увидел, как «Дерюшев Еремей несет один аржаной сноп…» и утром рассказал все «кому надо». Расхититель, когда за ним пришли, варил ржаную кашу. Обещание расстрела он встретил спокойно, будто знал, что всевышний его спасет. 20 января 1933 года, за неделю до суда, Еремей Евлампиевич умер в камере исправдома. Ему было семьдесят девять лет.