fly

Войти Регистрация

Вход в аккаунт

Логин *
Пароль *
Запомнить меня

Создайте аккаунт

Пля, отмеченные звёздочкой (*) являются обязательными.
Имя *
Логин *
Пароль *
повторите пароль *
E-mail *
Повторите e-mail *
Captcha *
Март 2024
Пн Вт Ср Чт Пт Сб Вс
26 27 28 29 1 2 3
4 5 6 7 8 9 10
11 12 13 14 15 16 17
18 19 20 21 22 23 24
25 26 27 28 29 30 31
1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 Рейтинг 3.50 (3 Голосов)

Автор: Решетников Василий Петрович

Похоронная команда

Всеми ночами похоронная команда работала. Укладывали убитых в общую, так называемую «братскую могилу». По полной сумке набирали этих «мундштуков», где были свернуты трубочкой адреса и имя-отчество убитых. А у иных ничего не было, кто и что за человек – неизвестно. Конечно, всё равно носили в общую могилу. Вот почему и говорят в народе «пропал без вести». Кроме того, иных заваливало землей в окопах, а другие попадали под прямой взрыв снаряда и нечего бывало хоронить.

Получили новое пополнение

Опять где-то набрали нацменов, которые были уже в годах по сравнению с нашим возрастом, в армии они не служили, поэтому понятно, что никакого опыта у них нет.

У этих людей был обычай: если увидят кровь на своих товарищах, то они должны их оплакивать. И вот как-то на другой день одного из их нации ранило в руку. Около него быстро организовалась целая группа друзей, и все плакали. А немцу только этого и надо: где толпа народу – туда он и бьет. И как бы ни пытались наши командиры разгонять их, но ничего не получалось. Поэтому их хватило лишь только на два-три дня.

Были и в нашей роте 10 человек таких солдат. И вот в одно прекрасное утро смотрим: чьи-то винтовки сложены в кучку, а хозяев их нет. Тут быстро объявили тревогу и стали считать всех. Оказалось, как раз их и нет. Смотрели где могли, поблизости, но не нашли – ни убитыми, ни живыми. Конечно, в первую очередь нам с командиром роты будет неприятность оттого, что куда-то делись эти солдаты. Долго думали и размышляли. Ну, что же поделаешь: значит, ушли в плен ко врагу. Через некоторое время смотрим: какие-то люди идут со стороны тыла и у всех подолы рубашек подняты до самой шеи. Что же за чудо такое идет? И не вооружены. Я говорю: «Товарищ командир, это не наша ли пропажа идет?» Он посмотрел внимательно в свой бинокль и говорит: «Действительно, они идут. Но почему же подняли свои рубашки, как будто что-то они несут?» Когда те люди пришли на нашу передовую, то оказалось, что они ходили куда-то за виноградом и полные подолы принесли винограда. И такие довольные: вот, мол, мы какие промысловые. Сели все кучкой около командира и стали его угощать. Но командир роты настолько был обижен на них, что тут же пошвырял весь виноград. Он хорошо знал их язык и повел их в одну лощину, где всех установил и долго читал им мораль: дескать, как вы могли совершить такую глупость – Родину променять на виноград? И потом они ему поклялись, что больше этого не будет. После такого переполоха мы их охраняли посменно, день и ночь.

Враг идет прямо на нас

Противник подкрепил свои силы и решил снова сделать разведку.

В моем рассказе, может быть, и недостаточно всё описано, например, об артиллерии мало говорится. Надо отдать должное, наша артиллерия была хорошо подготовлена, во всех упомянутых боях беспощадно била врага и его технику. Ну, а что касается передовой линии, то, конечно, больше всех достаётся матушке-пехоте.

В этом бою, как всегда, допустили своего противника поближе, а потом открыли огонь. Наши нацмены тоже очень сильно стреляли, но только вверх: прятались в окопы и стреляли. Когда им сказали: «Почему стреляете вверх?» – они говорят: «А ведь всё равно происходит шум. А иначе моя голову бережет». Вот и воюй с такими солдатами.

Бой был очень сильный, трудно было узнать своих товарищей от пыли и дыма. И надо сказать, все воевали очень смело и самоотверженно. Даже некоторые были такие ловкачи, что вражеские гранаты быстро хватали и бросали в сторону противника – и только там они рвались. Да, дорогой читатель, над этим нужно хоть немного подзадуматься. Какое бесстрашие было у солдат! Что значит – взять гранату в свои руки? И успеешь ли ее бросить обратно? А если не успеешь? То тогда она взорвется в руках и своим взрывом разнесет тебя на мелкие куски. Конечно, это дело очень рискованное. Но кто мог думать о сбережении своей жизни? Да и некогда думать: враг без конца сжимал «кольцо», рвался в город. Мы были обречены на смерть: ведь «Ни шагу назад!» и приказ Сталина – «держать город Одессу до особого распоряжения».

Собираем все свои последние силы, чтобы не допустить врага на наши рубежи. Смерть – значит, смерть; но пусть она будет в наших окопах, чем отступать.

Вскоре разнеслась команда: «По всей линии фронта встать! И с криком «Ура!» – в штыковой бой!» Тут, конечно, по всему телу как «мурашки». Но думать некогда, иначе враг успеет вперед нас и всех уничтожит. Когда поднялись из окопов, наш командир роты тов. Волков первым произнес: «Братцы! За Родину! За Сталина! Ура!» Когда услышали «За Родину! За Сталина!», то, конечно, ни один не мог где-то остаться в стороне или позади. Рванулись, сколько было сил, на врага.

Много было раненых и убитых, не перечесть; в плен врагов почти не брали, а убивали, так как их некуда девать: город «на ниточке». Конечно, с каждым днем наших солдат становилось меньше, а что касается нацменов, то после боя в живых ни одного не оказалось, несмотря на то, что они уж очень прятали свои головы. А иные даже додумывались по две каски одевать на голову. Но из-за этого они медленно падали за укрытия и медленно поднимались, каски спадали с головы, они их хватали и обратно старались одевать на головы – а на всё это нужно время.

Ужасные были бои под городом Одесса. В такой обстановке нам приходилось находиться более двух месяцев. И, конечно, не всякий сумеет поверить, что можно после стольких боев остаться в живых и даже не раненым. Такая, видимо, была моя судьба, по милости Божьей.

 

Как-то, еще на Крымской земле, мне пришлось поднять потерянный свитер. Был он темного цвета, теплый – видимо, шерстяной. И надо сказать, что он уж очень помогал мне от холода.

И вот как-то после утренней проверки подходит ко мне один из полицаев, по имени Пантелей, и говорит: “Слухай, пойдем зараз за сарай, разговор, кажу [Говорю (укр.)], есть”. Ну, думаю, что-то необыкновенно. Для чего я ему понадобился и какой может быть разговор, когда они вообще ни с кем не разговаривали, а только били палками, как скотину? Но наше дело подчиненное, никуда не денешься – так и пошел за ним. Иду и всё думаю: “Что же он хочет со мной сделать?”

Завел Пантелей меня за сарай и говорит: “Ну-ка, расстегни шинель. У тебя, кажись, свитер якый-то [Какой-то (укр.)] есть?” Я не стал долго думать – расстегнул шинель и показал свой свитер. И слышу: “Ну, кажу по-хорошему, снимай его зараз. Дам хлеба. А не снимешь – задаром заберу. Да еще пойду в комендатуру и наговорю на тебя, что ты хотел бежать, – вот и получишь пулю в лоб или двадцать пять розгов. Ясно, что я тебе кажу, по-хорошему?!” Конечно, не стал я и прекословить, тут же снял свой свитер. Полицай говорит: “Вот в эту бумагу заверни своими руками, а то он грязный у вас”. Он, конечно, боялся наших вшей. А в ту пору одежда была очень дорогая, а ему нужно на пропой. Взял мой свитер и сказал: “Стой тут, зараз принесу хлеба”. Стою – как в яму какую-то опустился: почувствовал холод сильный. Пантелей быстро вернулся и принес мне хлеба, и говорит: “Прячь куда-то подальше и никому не показывай, а то пленные увидят, что у тебя хлеб есть, и убьют тебя. Понял, кажу?!” Я говорю: “Понятно”, – а сам и глазам не верю, что у меня столько хлеба. Появились на моей душе обида и радость.

Так и стал я тот хлеб помаленьку щипать, и, конечно, тайно от людей. Долго я его таскал с собой: ждал, когда будет наступать смерть и я всё же смогу хоть немного да спастись. Хлеб мой стал плесневеть – его долго-то нельзя держать, – и решил я его весь покончить. Хлеба-то было, наверно, с килограмм, и его больше недели держал как неприкосновенный запас.


Материнские слезы

Какими-то путями одна из матерей разыскала своего сына и пришла к лагерю военнопленных, и понятно, что с сумой за плечами. Ее, конечно, немцы в лагерь не допускали, но она уж больно плакала и просилась: “Где же мой любимый сыночек?! Я, – говорит она, – чула [Узнала (укр.)] через добрых людей, которые робылы [Работали (укр.)] на дороге, и он передавал записку через их. Вот его записка”. И она всем показывала записку от сына. Потом немцы решили ее допустить. И когда она сказала, откуда сама, то тут же среди пленных оказались ее земляки. Сначала ей не говорили правду, а потом всё же объяснили, что во время получения воды ее сына убили и брошен он в глубокую яму.

Представь себе, дорогой читатель, какие были горькие слезы той матери. И ведь она, бедная, пешком прошла более ста километров, да еще в зимнюю пору.

Она около этой ямы ходила вокруг и обливалась слезами. Плакала и причитала: “Ой, милый мой сыночек, получила я от тебя весточку, не успела я тебя видеть живого…” Сколько было людей – и, глядя на нее, все, наверное, плакали. Действительно, какое великое горе этой матери, да к тому же сын ее не похоронен по-человечьи, а валяются в той яме как дрова несколько человек. Она без всякой осторожности вслух проклинала всю фашистскую свору разными словами. Немцы видят такое дело и быстро ее вывели из лагеря. Потом один из полицаев принес ее хлеб и раздавал по маленькому кусочку. Так и было это в порядке поминок.

Жестокий приказ


Несмотря на строгую охрану в лагере военнопленных, всё же некоторые изыскивали момент и убегали.

На одной утренней проверке нам зачитали приказ немецкого командования, где ясно говорилось, что “если один убежит из лагеря, то по счету десятого расстрелять на месте”. То есть чтобы каждый смотрел друг за другом, и тот, кто и сможет убежать, пусть помнит, что он совершил побег за счет чужой жизни, а его рано или поздно найдут, и будет он удостоен “вешальцы”. Конечно, теперь не всякий подумает бежать. Да и какие мы беглецы: еле-еле ноги переставляем.

После такого приказа трудно было установить в строй для подсчета: никто не хочет быть десятым, а бежит на хвост колонны. Несмотря на трудную жизненную обстановку, всё-таки умирать не хотелось. В таких случаях немцы, а особенно полицейские, вооружались палками и пускали их в ход. Иногда даже избивали насмерть – а для них это не диво – и других пленных заставляли отнести погибшего к той глубокой яме.

Обстановка, надо сказать, в лагере морально ухудшилась. Всё действует на нервную систему. Ночью лежишь и думаешь: “Как бы не оказаться завтра десятым по счету. А ведь кто-то должен быть десятым”. Сам себя успокаиваешь: “Да что теперь об этом думать, всё равно смерть на носу или, как говорят, за плечами – не от пули вражеской, так с голоду умирать”. Не так уж страшна смерть, как жалко, что не с кем передать хоть маленькую записку своим милым родителям, которые без конца ждут письма, да и нет никаких земляков.

 

Расставание с Одессой

Пришел приказ от Главнокомандующего товарища Сталина И.В.: «Временно оставить город и все войска перевести в Крым и объявить благодарность за отличные действия в обороне под г. Одесса. Кроме того, предоставить в Крыму двухнедельный отдых».

Тут, конечно, появилась великая радость в душе каждого солдата. После такой тяжелой обстановки действительно вполне заслужен отдых. Да нас и осталось совсем немного, объединили в одну часть. Наш 84-й стрелковый полк за время битвы под Одессой несколько раз формировался. Это значит, что масса людей выбывает, остается какое-то незначительное количество в живых, и когда приходит пополнение, то снова формируется военная часть.

Согласно приказу-распоряжению «оставить рубежи и без шума, без особой суеты, организованным порядком покинуть город и отправиться по морю в Крым», наши войска готовились оставить пределы Одессы. Но как бы ни старались создать тишину по нашему отбытию, а враг уже знал, что мы отступаем, и стал вести сильный артиллерийский огонь. Город был весь в огне, рвались снаряды, самолеты сбрасывали бомбы, создалось такое в городе, что невозможно было пройти, бежали кто как мог по направлению к морю. Тут, конечно, у всех пропало настроение. До Крыма очень далеко, да и к тому же море, вода. Враг может потопить в любое время, тем более он уже раньше обещался потопить всех в морской воде.

Горы денег

Когда мы бежали по городу – не потому, что боялись взрывов снарядов и бомб, а потому, что невозможно было от пожаров: тело жгло, местами даже закрывали лицо, от огня можно было получить ожоги, – увидели вот что. Как видимо, эвакуировался госбанк, машина была разбита, и большие тюки денег были разбросаны во все стороны. И ни один человек не мог даже наклониться собрать деньги или хотя бы взять себе. Все думали: «Война. Куда мы так спешим? А может быть, ближе к смерти?» Вот поэтому никто и не брал этих денег.

Отправка по морю

Морской корабль стоял в ожидании нас. Когда все явились, командиры посчитали солдат; оказалось, что все в полном сборе. Посадка происходила организованным порядком, на корабле было всё предусмотрено, то есть: установлена зенитная артиллерия для случая налета вражеских самолетов, и было большое количество боеприпасов. И ночной порой отчалили мы от берегов города Одесса.

Долго плыли ночью и всё смотрели, как город горел. И невольно вспоминается песня: «Прощай, любимый город, а мы уходим в море…» Так и есть, что действительно, он был для нас любимый город, за который легли навсегда тысячи наших братьев. И за массу пролитой крови в обороне 1941 года и за мужественное сражение русских воинов в борьбе с немецкими оккупантами город Одесса по праву носит имя «Город-герой».

Бой на Черном море

В ночное время плыли благополучно, солдаты стали проявлять интерес о блаженном отдыхе в Крыму. Но на утренней заре командир корабля даёт команду: «Внимание! Внимание! Самолет противника! Подготовиться к защите!» Ну, думаем, на земле нас не убил и огнем не спалил, а на воде, наверно, погибнем. Ведь достаточно повредить корабль, как все пойдем на дно. Не успели и обдумать – вражеский самолет догоняет нас, облетел вокруг и стал бомбить. Конечно, все мы из всех видов оружия стали стрелять по самолету. Самолет опасался спускаться ниже, а с высоты стал бросать бомбы, которые в воде так же рвутся, как и на земле, – и большой столб воды поднимается кверху и падает прямо на корабль. На нас не было сухой нитки, все были мокрые. Бомбы падали по ту и другую сторону нашего корабля. Командир судна каждую минуту даёт команду своим машинистам: «Полный вперед! Полный вперед!» И жизнь наша остается исключительно «на тоненькой ниточке»: только один самолет сбросит бомбы – тут же догоняет другой, и снова такое же явление.

Читатель, представь себе, что такое море: небо и вода, больше ничего не видно, никаких берегов не видать, а плыть нужно около двух суток. Страшное дело, о спасении нет и речи, гибель всем, да и только. Некоторые солдаты даже вслух произносили свои мнения – говорят: «Счастливые те, которые остались на земле – их хоть как-нибудь да схоронят, а мы погибаем явно в воде». Да, мурашки по спине и волосы подымаются от страха. Я читал молитвы, особенно «Живый в помощи».

В течение дня враг сбросил на нас восемь тяжелых бомб, но ни одна из них не попала: то недолет, то перелет. И, таким путем, наш корабль остался невредим.

И наконец-то приплыли в порт-город Севастополь, и все в полной сохранности. Командир корабля за этот путь поседел, да и многие другие тоже. Когда сошли на берег, то командир в своей речи сказал: «Это чудо, что мы остались в живых. Есть великая сила, которая сохранила нас».

Попрощались с морским экипажем, пожелали друг другу счастливого пути и покинули берег Севастополя. И были у нас бесконечные радостные мысли о том, что мы от правительства получили заслуженный отдых за отличные действия в деле защиты нашей любимой Родины.

Сколько было переживания во время нашего морского плавания, и какая была радость, когда увидели маленький берег Крымской земли! Но мы также вспоминали бои, которые происходили под городом Одесса. Сколько осталось навсегда на той земле наших солдат! Если бы можно было собрать все материнские слезы, то, наверное, получились бы целые ручьи. Война! Сколько она приносит горя и слез! Это только легко сказать, что кто-то остался в живых – а может ли он быть полноценным человеком после всех ужасов и трудностей, виденных на войне? Нет, ни один врач и никто другой не сможет восстановить потерянное здоровье. Хотя, надо сказать, мы действительно оказались счастливыми: в таких тяжелых боях остались в живых.

Поход за походом

На первый взгляд, кажется, что уже всякая обида закончилась, которую мы видели от фашистов. Да, действительно, что лишь кажется, а фактически обида всё еще продолжалась, но теперь от своих.

Через некоторое время нас переодели в военную форму, но это только я так выразился, что, мол, нас переодели, – а как переодели, это вопрос. Дали нам всё старьё, которое надо давно выбросить вон, а не солдат переодевать. Но кому что скажешь, только можешь подумать про себя.

А походы всё продолжались. Когда наступало ночное время, старались добраться до какого-нибудь села. Села попадались разные, были и совсем небольшие хутора. Офицеры и всякие командиры занимали дома и в эти дома нашего брата не пускали, а без стеснения говорили: «Вон там много возле дома соломы, там и переночуйте». Осенняя холодная пора, а иногда были дожди. Так как же быть? Где можно обогреться или просушиться? Да совершенно негде. Даже случались такие моменты, что если где в сарае была скотина, то вот возле нее и согреешь свою бедную душонку. Ляжешь около свиньи или около коровы и постепенно греешься: то один бок, то другой. И утром опять поход за походом. А что касается «кормежки», то, надо сказать, плоховато – больше всего давали сухарей, да и тех-то не досыта. Конечно, для нас всё это было понятно, без особых слов.

Как-то я заболел, но поход надо держать. В голове бесконечные мысли бродят: «А может, попадется какое-нибудь большое село, и хорошо бы переночевать в теплом деревенском доме». Для нас это было бы счастьем. Действительно, уж не помню, когда приходилось нам ночевать в теплом доме. Наконец-то добрались до какого-то хутора, а там оказалась еще какая-то воинская часть расположена. Что же касается нас, то и думать не стоит: опять придется спать кто где найдет. Так вот я и решил подряд дома проверять, где бы найти местечко переночевать. Захожу в один дом, смотрю: полный дом военных – даже и по полу пройти было невозможно – все улеглись спать. В хате тепло – ну так бы и не вышел из нее. Говорю: «Ну, как же, братцы, где бы мне переночевать? Что-то приболел, силы нет, да еще дождик помочил». Некоторые отвечают: «Дак ты же видишь, что негде, что же спрашиваешь?» А я смотрю и сам себе думаю: «Что, правда, их спрашивать – вон заберусь под стол и там переночую». Так и решил, говорю: «Вон под столом есть место. Как-нибудь, хоть и в согнутом виде, а всё же в тепле – не пропадать же мне на улице». Так и получилось: забрался под стол и так хорошо уснул (хотя ноги потом чуть разогнул). А утром стали про меня болтать: «Ну, – говорят, – солдатская находчивость у него есть».

И таким путем, долго нам приходилось шагать по земле украинской и спать приходилось в трудных условиях. Ну, ничего не поделаешь: война, хорошего она мало кому приносит, а больше всего горя да страха. И такая уж участь выпала на нашу долю, долю солдатскую.

«Пёстрые»

В запасной части были люди всякие. И те, которые раньше даже не служили в армии. Другие были осужденные и отбывали срок в тюрьмах, их освобождали – и тоже в воинскую часть. Дело общенародное – очищать советскую землю от фашистских захватчиков, так как враг проник вглубь России и подходил к подступам столицы нашей Родины. Вполне понятно, что война была затяжная очень, и не приходится обижаться на плохое питание, одеяние и так далее. Да, еще были люди те, которые находились в плену у немцев; к тем людям особенно подходили неблагоприятно. Вот поэтому-то и прозвали запасную часть – «пёстрые». Слово «пёстрые» – это типа «разношерстные» (ну, например, как бывают темные пятна на теле у свиньи или другой скотины). А еще это слово можно понять иначе: мол, «запятнанные». Да, надо сказать, что из-за какой-то сволочи, и я попал под такую позорную кличку. А что же можно поделать? Кому что скажешь? Или чем теперь докажешь? Конечно, ничем, а всю свою горькую обиду приходится терпеть до слез.

Рота ПТР

Слово «ПТР» означает «противотанковые ружья». Так вот, в запасную часть прибывали так называемые «покупатели», то есть командиры из тех воинских частей, которые непосредственно участвуют в войне. Каждый «покупатель» выбирал кого он хотел, вернее, по специальностям: пулеметчик, минометчик, связист, танкист и т.д. Так же и командный состав: командиров отделения, старшин, офицерский состав. Были и такие «покупатели», которые говорят: «А не был ли ты в плену?» – так как таких людей не всякий «покупатель» брал. Да, действительно, много мы видели обиды от немцев, а теперь видим обиду от своих. Как было обидно, невозможно передать! Ведь вся страна знала о наших действиях на фронте под Одессой – за что мы и получили благодарность от тов. Сталина – а теперь нас ни за что не считают.

В одно прекрасное время появился еще один «покупатель». Как всегда, всех нас выстроили, а вдоль строя ходит он и выбирает. Тут сразу было видно, что этот офицер – настоящий вояка, смелый, боевой, но и обходительный с солдатами: речь его такая, как бы сказать, приятная, у него нет этакого «приказного» тона. Посмотрел он на нас и с улыбкой спрашивает: «Ну что, братцы, пойдем бить врага?» Все хором отвечают: «Пойдем!» Тогда он и говорит громким голосом перед строем: «Кто был в тюрьмах – выходи!» Все тюремщики стали выходить, и он их устанавливает в свой строй. Далее говорит: «Кто был в плену – тоже выходите!» Конечно, и эти люди все стали выходить смело, потому что бояться нечего, а скорее бы выбраться из числа «пёстрых». Таким путем, и я вышел из строя. Стоим и сами собой говорим: «Что же он хочет? Будет брать нас или нет? Кто его знает, зачем он так явно нас отобрал». Другие, стоящие неподалеку, офицеры стали вслух над ним смеяться и говорить: «Ну и набрал ты себе вояков! Что ты с ними будешь делать? Ведь это люди – «пёстрые». Ха-ха-ха!» Да, действительно, какое унижение и насмешку приходилось слышать от «своих», плюс к тому же от офицеров! С удовольствием бы подойти и плюнуть в харю той скотине, которая так унижает человеческое достоинство. Впоследствии оказалось, что эта скотина и на фронте-то ни одного дня не был, а просто присосался к запасной части, так тут и живет, и он же в дома нас не допускал ночевать во время походов. Вот какие были люди, и всё нам приходилось терпеть.

Но наш «покупатель» отвел нас в сторону, от других подальше, и стал с нами вести беседу и знакомиться с каждым в отдельности. Когда дошла очередь до меня, я всё ему рассказал – где мы были на фронте, и как попали в плен, и какая жизнь была в плену и т.д.

Почему-то нам сразу понравился тот командир, понравилась его простота речи. Он был для нас как товарищ, но мы его сразу как-то зауважали. Вскоре выяснилось, что это – командир роты ПТР старший лейтенант тов. Новиков. И он уже настоящий фронтовик, несколько раз ранен и награжден за отличные действия в боях с противником. Ознакомил нас с противотанковыми ружьями и рассказал о их значении в бою. Так он и говорил, что служба наша – особенно опасная, где требуются люди высокого мужества. Да и не секрет, что против немецких «тигров» устоять не всякий сможет. «И к тому же, – он продолжал свою речь, – что вы слышали? Как надо мной посмеивались. Потому что не все могут на вас надеяться, оттого вас и прозвали «пёстрыми». Так вот, давайте мы себя покажем, что можем воевать и защищать свою Родину. Ни один из нас не должен быть отстающим, какой бы страх ни был. Ясно, хлопцы?» Тогда все в один голос ответили: «Ясно, товарищ командир! На нас можете надеяться, не подведем. Погибать будем, но без приказа – ни шагу назад». И наш командир остался как бы доволен нами.

С тех пор мы своего командира очень полюбили и все его указания выполняли точно и вовремя. В первые же дни он меня поставил командиром отделения ПТР. С новым для нас оружием мы быстро ознакомились и начали учиться стрелять из него по мишеням. Все мы были друг с другом незнакомые, но уже через какое-то время стали дружными и уважали друг друга. И в этом надо отдать должное нашему командиру роты тов. Новикову. Он нас всех быстро сплотил и постоянно внушал нам значение нашей роты. Говорил, что если пойдут вражеские танки, то надо мужественно стоять против них, а если мы их пропустим, то за ними пойдет и вражеская пехота и нам тогда несдобровать, и так же остальным нашим братьям. «Помните! что мы обречены на смерть, и смерти надо не бояться. Наши имена вечно будут поминать в воинских частях Советской Армии, – так он нам внушал ежедневно. – А если из нас кто останется, то это самый счастливый человек будет, жизнь после войны наступит превосходная, нашему брату будет великий почет от народа, и Родина нас не забудет». А потом немного улыбнется и говорит: «А мы постараемся все остаться, если будем дружно жить между собою, тогда будет легче бить врага. Наши войска сейчас ведут наступление на всех фронтах нашей Родины». Воспитательные слова командира всё больше проникали в наши сердца. Кроме того, он очень заботился о нашем питании, и каждого спросит: «Как дела? Как твое настроение?»

«Тигры» идут!

Утренний осенний туман окутал нашу передовую линию.Смотрим: прибегает запыхавшийся от бега солдат – и прямо к командиру роты. Это оказался связной комбата, который принес извещение: что идут немецкие «тигры», нашей роте надо немедленно приближаться к передовой и принять участие в бою.

«Вот теперь всем понятно, – говорит наш командир, – что враг использует момент, пока туман, и ведет наступательные бои. Так вот, братцы, немедленно к оружию! И еще раз прошу и напоминаю: не подвести меня как командира и без моей команды ни шагу назад. Ясно?» Все ответили хором: «Ясно, товарищ командир!» – и тут же быстрым шагом мы пошли за командиром роты ближе к передовой. Да, а у самих и ноги толком-то не шагают от страха. В мыслях одно: «Тигры»? Как их не пропустить через передовую? Ведь они как подойдут, так и начнут делать развороты, чтобы всех нас завалить в траншеях». Да, положение очень страшное.


Немецкий танк Pz VІ Н «Тигр»

Только мы успели дойти к самой передовой линии, как, слышим, передают: «Тигры» идут! «Тигры» идут! «Тигры»! Приготовиться!» А они и правда поднимают такой рев, гул моторов, что очень действует на нервную систему. Но наш командир роты действительно был настоящий вояка: он уже у нас впереди и показывает каждому расчету место, где можно залечь, с тем чтобы было поудобнее.

Туман, как видимо, немного рассеялся, и стало хорошо видно идущих прямо на нас «тигров». Когда они начали подходить ближе, тут еще налетела масса вражеских самолетов, которые стали бомбить нас снарядами. И не знаешь, куда смотреть: или же спасаться от бомб, или же вести огонь по немецким танкам. А ведь мы слово давали: не допустить их через наши передовые. Вдруг слышим команду своего командира: «Хлопцы! Огонь! Огонь! По «тиграм»!» Тут, конечно, сколько было сил и энергии – стреляли и стреляли.

Да, действительно, не всякий может такое утерпеть: смотрим – некоторые стрелки других подразделений пыхнули назад. Но наш командир роты и на них закричал: «Куда! Куда! Стойте! Ни шагу назад!» А когда слышишь и видишь своего командира, то делается как-то бесстрашно, и мы все открыли ураганный огонь по противнику. А наш командир всё время с нами, и слышен его голос: «Беглым! Огонь! Огонь!» Тут получилось густое облако дыма-пыли и сплошной гул: от взрывов вражеских снарядов по нашей передовой и от выстрелов всех орудий. Бой длился, наверное, около часа. Потом появилась масса пожарищ, загорелись вражеские «тигры» от наших орудий, так как выстрелы наши были бронебойные. Фашистские экипажи стали выпрыгивать из своих горящих танков, а некоторые не успевали и выбираться – сгорали вместе с ними. Иные «тигры» пробрались через наши передовые, но там они тоже погибли.

Так что на этот раз наша рота особенно отличилась в бою, и победа осталась за нами. После такого сильного боя все, кто был вблизи с нами, кричали: «Ай да рота ПТР! Молодцы! Сколько уложили вражеских «тигров» – вот это здорово!» И оказалось, что высокое командование тоже наблюдало через бинокли и хорошо видело всю картину боя из тыла.

Вполне понятно, что война без потерь не бывает: также много погибло и наших братьев, а иные были тяжело раненные. Этот бой был вблизи селения Крымки, он остался в памяти навсегда.

В этом тяжелом бою нашего старшину убило, а без старшины – невозможно, потому что надо доставлять на передовую линию продукты питания, боеприпасы, одеяние и так далее, и сдавать оружие, вышедшее из строя, и давать заявку для походной кухни, и также ежедневно передавать сведения в письменной форме, сколько раненых и убитых. Так что для старшины много заботы, а кроме того, нужно и в бою принимать участие вместе со всеми.

Тут во время затишья командир роты подходит ко мне и говорит: «Так вот что, браток, я назначаю тебя старшиной роты. Думаю, что ты справишься с этой работой», – и мне немного улыбнулся. А ведь отказываться на фронте нельзя, поэтому говорю: «Кто его знает, справлюсь ли я?» А он мне говорит: «Так вместе мы всегда будем. Что непонятно – подходи ко мне, и всё у нас будет в порядке». После нашего разговора он собрал всех солдат, поблагодарил за отличные действия в бою и ознакомил с новым старшиной.

Обреченный на смерть

«Срочная работа»

Как-то ночью пришли немцы и полицаи – и подымают нас на работу. Ну, думаем, что-то необыкновенно: никогда нас ночью не подымали на работу. Да и какие мы теперь работники: ходим – нас «ветром качает». Ну, всё же пошли.

Оказалось, что ехал комендант лагеря и машина забуксовала из-за большого снега. Таким путем, нас заставили тянуть по веревке до самого лагеря. Расстояние было около пяти километров, и почти всю ночь мы и тянули. Некоторые шагали по четверти часа. Всю дорогу, проклиная свою жизнь, просили Бога, чтобы быстрее погибнуть и не смотреть на фашистские хари. Многие из нас поморозились, так как зима была особенно холодная.

Силы нет даже ходить, а тут сзади еще палками машут. И так еле-еле дотянули до лагеря. Сами собой говорим, что «может, дадут сегодня обеда побольше», но все наши мысли оказались пустые: норма была всё та же. Повар на длинном черенке черпака отмерял как всегда.

За обман – смерть у котла

Один из пленных хотел обманным путем получить вторично нареченную нашу порцию. То есть получил – и встал опять в хвост колонны. Пока стоял в очереди, он свою уже съел. Немцы его заметили и за ним следили, когда он подойдет ближе к котлу. Только он подошел к повару, протянул свою баночку, чтобы тот ему своим черпаком налил баланду, – а немцы и полицаи уже стояли с палками и давай его колотить по чему попало. Он упал, а они всё равно его продолжали бить. Потом смотрим: ударили по голове и хлынула кровь, и убили его насмерть.

Тут же немецкий комендант всех обратно построил и стал вести свою речь через переводчика. Он говорил: «Каждому будет смерть, кто задумает обманывать наших солдат. Помните: это вам не Россия, здесь немецкая власть, и вы для нас пока что враги наши. Скажите, хорошо, что мы вас кормим, а то вообще кормить не будем, и подыхайте как собаки». После такого крупного разговора он тут же приказал, махнув рукой: «Ап – в яму!» – и два человека из числа пленных потащили убитого волоком в ту яму, в которую бросали и раньше.

Вот такая была дисциплина в лагерях. Все страхи и ужасы происходили на наших глазах.

Наступила голодная смерть и мне

После длительной жизни в лагере, в самую суровую пору зимы, я основательно обессилел, и всё у меня отнялось – не только чтобы ноги не ходили, а и руки перестали действовать, и вообще весь организм. А что касается памяти – то, надо сказать, память была превосходна.

Как-то утром, когда по обычаю надо становиться в строй для подсчета и для получения «баланды», я уже подняться не смог. Когда стали считать, то и заглянули в наш сарай – убедиться, что действительно там есть один человек. Потом немцы распорядились: «Алес капут! Нихтс гуд! В камера смерти – ап! Ап!» Это значит, что «человек умирает, безнадежный». И как всех переводили, так и меня: двое солдат из числа пленных берут умирающего под руки и волоком тащат в тот сарай, где больше 2-3 суток никто не проживал, а умершие подолгу лежали среди еще живых.

Вот теперь основательно заканчивается моя жизнь. Всё же дождался я, наконец-то, своей смерти. А в голове бродят бесконечные мысли: «Как жалко: никого близких нет, чтобы передать маленькую весточку о больших слезах моим родителям, они не будут знать мою страшную и мучительную смерть, мои кости скоро выбросят в ту же глубокую яму. Если можно было бы чем написать, хотя бы на стене, для успокоения своей души… Такой возможности нет». И мои мысли связываются с речью даже вслух: «Прощайте, мои милые: тятя и мама, Таня, Ваня и Шура. Прощайте, целую вас всех. Василий». После чего глубоко вздыхаю и стараюсь уснуть. Но уснуть, конечно, навсегда. И как жалко, что сон не берет. А мысли всё продолжают свою работу: «Не считайте меня, родные, врагом Родины нашей. Нет! Нет! Я честный солдат Советской Армии, а страдал и умираю от внутренних врагов Родины нашей». Вот только теперь полились мои слезы. Слезам, казалось, и конца нет. Таким путем я сам себя успокоил и крепко-крепко уснул.

Сон и сновидения

В народной среде кто-то верит снам и в какой-то степени придерживается религиозного обычая, другие наоборот – вообще ничему не верят и считают тех, кто верит, неполноценными людьми, или их называют темными, отсталыми и так далее. Но надо сказать, что сны бывают и пустые – верить им нельзя. Но есть и такие, которые можно назвать снами от Бога, и им невозможно не верить.

Вот какой сон мне приснился. Является в ту самую «смертельную камеру» старичок с небольшой бородкой. Подошел ко мне, сел рядом и стал гладить меня по голове. И говорит: «Трудно тебе, трудно. Тяжело, знаю. Но надо терпеть. Домой всё равно придешь». И немного мне улыбнулся.

А я так крепко спал и как будто в теплой постели. И наяву слышу разговор: стоят около меня и говорят: «Спит и улыбается – наверно, перед смертью». Это стояли полицаи. Было уже утро. А мне действительно было так приятно от слов старичка, и я, как видимо, спал и улыбался.

Полицаи принесли мою норму на пропитание моей души. Я проснулся. На моей шинели был небольшой слой снега, с правой стороны шинель немного замерзла от моих слезных потеков. Получил свою порцию и поблагодарил их. А в голове в это время стоят и стоят разные мысли: «Как же я могу остаться в живых? А может быть, придут партизаны и освободят нас всех?» Но думаю: «Ходячие могут уйти куда-то, а ведь я не могу и шагу шагнуть. Нет, мне должна только смерть, и больше ничего. А сон? Как же это может быть?» Без конца задаю себе всякие вопросы. Да, такой сон даром не снится. Что же это может быть? Как можно избавиться от такой страшной смерти? Может, всем в лагере увеличат порцию? Но что-то и на это не похоже. Да и притом, этот старичок мне знаком уже с самого моего детства, он меня многому научил хорошему.

Сколько бы я ни думал, но ничего и придумать не мог. Проходит день, и обратно ночь, но изменения в лагере никакого нет.

В туалет ходить мы не могли, а кто как мог, так и оправлялся. Мертвых было около десятка, а живых нас было четыре человека, но на следующую ночь осталось двое. Второй был из «нацменов» и лежал совсем в другой стороне от меня. Разговоров у нас между собой никаких не было. Больше всего хотелось спать, и так умирали. В голове всякие мысли без конца бродят, но смерть подходит всё ближе и ближе.

Читатель! Не трудно представить: что может быть страшнее, чем лежать среди мертвых в темном холодном сарае?! И какая может быть надежда на жизнь? Я бы, наверное, давно уж умер, но почему-то меня бодрствовал тот сон. Как только проснусь – обратно думаю об этом сне.

Незнакомая сестра Татьяна

И наконец-то разрешился мой сон в пользу меня.

Наш лагерь охранялся день и ночь: иногда все уйдут на работу, а лагерь всё равно охраняется. На третий день после моего сновидения поступили еще мои коллеги на обреченную смерть. И в дневное время заходит в смертельную немец из числа охраны и спрашивает: «У кого есть шешстра Татьяна?» Все молчат. Он снова также произносит. По-русски он знал плохо, поэтому и говорил «шешстра Татьяна», но всё равно было понятно. Тогда я говорю: «Есть у меня сестра Татьяна». После этого разговора он тут же повернулся и ушел из нашей камеры. К чему он это спрашивал? Совсем непонятно. Разве может меня сестра искать? Конечно, нет. Ведь здесь немецкая власть, война не закончена и даже не видать ее конца. Какими же путями может разыскать меня сестра? Даже и ума не приложить.

Через некоторое время заходит тот же часовой, и с ним идет молодая девушка. Она посмотрела кругом и прямо направилась ко мне. Подошла и говорит: «Ты прости меня, я тебя назвала братом, мама мне велела так сказать. Мы тебя давно знаем. Когда камень вы носили на плечах, мама говорила: «Вот бы, Таняшка нам взять в зятья вон этого молоденького, да вин якый гарный хлопец» (гарный – хороший, приятный на вид, красивый (укр.)). Мы с мамой живем вдвоем понедалечки видсиль (отсюда (укр.)), село Красный Подол», – и сама, конечно, стеснительно улыбается. И одновременно наклонилась ко мне и выкладывает из своей сумочки великие гостинца: хлебушек, яйца, картофель вареный и очищенный. И стала меня угощать. Я смотрю на нее – да и не столь на нее, как на ее гостинца, и своим глазам не верю: как будто во сне. И вспоминаю свой сон, и чувствую такую Божью благодать! И полились у меня ручьем слезы, и слов сказать не могу. А хочется так расплакаться, как ребенку, но неудобно, сдерживаюсь сколько могу – ведь тут невеста стоит. И глядя на меня незнакомая сестра тоже стала плакать, сначала тихо, а потом во весь слух, и так мы с ней плакали в два голоса.

Немец терпеливо ходит взад-вперед. «Сестра» моя потом говорит: «А эти дядьки спят, чи що?» – показывает на мертвых. Я протираю от слез свои глаза и говорю: «Спят, только вечным сном». Она потом еще больше ужаснулась: «Воны (они (укр.)) мертвы, чи шо?» – «Они уж давно мертвы». Она говорит: «А ты як тут среди их?» – «Вот так и живу, жду смерти. Ходить-то я не могу, так и лежу». Моя сестра-невеста еще больше стала плакать. Потом я ее начал спрашивать: «А как ты нашла меня здесь?» Она говорит: «Мы с мамой сколько пленных дядьков поспрашивали! Кажим: «Где тот молодой, где тот молодой, якый был у вас?» Все говорят, что «не знаем». А потом один дядько сказал, что «вон умирает или уже умер, вин (он (укр.)) в смертельной лежит». Тогда мама мне говорит: «Беги бегом, Таня. Надо было давно сходить». Вот я и побежала прямо с дороги – мы там работаем, из нашего села там много народу. Мама мне сказала: «Поговори с ним, если вин живой: если он схочет у нас жить, то я пойду в Каховку в главную жандармерию и буду хлопотать».

Я слушаю ее и говорю: «Милая моя сестрица, ты видишь, какой я страшный и плохой стал. А кто знает, может, я и не умру, но навсегда останусь такой, а кому такой я нужен?» Она отвечает: «Если ты не против, я буду приходить к тебе каждый день, покедова як не встанешь на ноги». – «Конечно не против. Но если у тебя будет милость – то пожалуйста. Дай Бог тебе за это доброе здоровье». И так мы с ней распростились, и она пошла. Не успела хлопнуть дверями, смотрю – она снова вернулась и говорит: «Ты прости, что я вернулась. Хочу тебе спытать: як же тебе зваты?» Я отвечаю: «Василий». Она тогда как бы с радостью подхватила мое имя и говорит: «О! Як зваты тебе хорошэ, Васыль, Васыль!» И так побежала к выходу и говорит: «Прощай, Васыль, я завтра приду».

После ее ухода я стал есть без стеснения. Думаю: если всё сразу поесть, то как бы много не было, а если оставить, то на меня полумертвые смотрят с жадностью. А чтобы им раздать – да и у самого-то руки трясутся от удовольствия. Думал-думал – так и всё поел, что «сестра» мне принесла. Ну, думаю, вот теперь я, кажется, ожил, поел, слава Богу. <…>

Таким путем, действительно эта «сестра» приходила неоднократно, пока я не поднялся на ноги. И единственный я остался в живых их тех, кто попадал в смертельную камеру. Разве можно мне забывать Бога? Если забуду – то я буду хуже скотины: скотина знает своего хозяина, или своего пастуха. Говорят так: «плохая та скотина, что не знает своего хозяина».

Когда увидели, что я хожу – тут же перевели обратно в другое помещение, где и находился раньше. Опять стали гонять работать на дорогу, вот там и виделся со своей «сестрой», и она всегда приносила что-нибудь покушать. Потом как-то приходит она на работу, и смотрю на нее – какая-то невеселая, вид у нее был как больной. Я спрашиваю: «Что, сестрица, с тобою случилось? Чи (или (укр.)) заболела, чи що с тобою зробылось лыхонько (Приключилось нехорошее (укр.))?» Она от удовольствия начала улыбаться: потому что я стал немного по-ихнему гутарить. Тогда говорит: «Мама дважды ходила в Каховку, в их проклятую жандармерию, – и тебя не отпускают». Я ей говорю: «Ну что же поделашь, ведь война еще не закончена, разве могут пускать пленных».

Наша дружба так пока и продолжалась. А я был настолько стеснительный, что она сама всегда ко мне подходила. А гражданские жители смотрят на нас и гутарят сами собой: «Вон Танюшка-то выходила парубка, а то вин, здается, зовсим умирал от голода».

Наступил великий праздник Пасхи

Немцы, как видимо, тоже признают этот праздник. Делали кой-какую уборку в лагере. В первую очередь из смертельной вынесли в ту самую яму умерших.

Потом деревенские жители организовали в честь великого праздника для пленных угощение. Привезли на быках хлеба, булочек и крашеных яиц. И на утренней проверке, когда всех устанавливали для подсчета, выдавали нам каждому: по два яйца, кусочек хлебушка и маленькую булочку. Для пленных был тоже великий праздник Пасха. И на работу в этот день не гоняли, а все сидели в лагере. А моя «сестрица» пришла ко мне вместе со своей мамой, и меня из лагеря на короткое время выпустили как бы на свидание. Они принесли гостинца не только мне, но также давали и другим свое угощение в честь великого праздника.

А у немцев и полицаев был, конечно, хороший праздничный стол с выпивкой. Охраняющие нас часовые играли все на губных гармошках после своего «шнапса».

Арест коменданта лагеря

В нашем лагере было два коменданта: один русский, а другой немецкий. Вполне понятно, что власть была в немецких руках, и что немец скажет – то закон для всех. И вот в момент гуляния за праздничным столом русский-то напился – да лишнего, и стал всякими словами поносить немцев. Тут, долго не думая, они хотели его пристрелить, но ограничились арестом, так как большое количество полицейских, видимо, упросили оставить его в живых.

Да мы бы и не знали, что у них произошло, но когда его привели в наш сарай и стали запирать, он перед ними расплакался и говорит, что «я не могу быть здесь, так как пленные убьют меня». Он знал, что за его действия, действительно, могли бы, наверное, убить. Ведь он бил палкой пленных, поэтому теперь и боялся находиться вместе с ними. Тогда его посадили в конюшню, и он отбыл там трое суток, а после этого мы его больше не видели – куда-то перевели его в другое место.

Концерт для немцев

Самый ничтожный был среди пленных крымский татарин, которого немцы прозвали «Сталиным». Ему предлагали плясать, а за это бросали кусочки хлеба, корки и другое. И в момент пляски кричали: «Шталин! Шталин! Ком-ком, комик!» Все немцы собирались и с жадностью смотрели на него, как он ловил эти кусочки, и от удовольствия смеялись до слез. Конечно, в это время некоторые пленные отходили в сторону, чтобы не видеть такую явную надсмешку, где произносится уродливыми языками слово «Сталин». А что же поделаешь, всё приходится видеть и терпеть. Немцы кричали: «Кто может помогать Шталину? Дадим брот». Но как бы они ни манили хлебом, таких людей больше не находилось. Потом тот татарин плясать уставал. А как немного отдохнет – его снова заставляют плясать. И кричат во всё горло: «Шталин! Шталин!» После чего они его заставляли чистить сапоги и целовать ноги – и он всё это делал. Конечно, как бы ради хлеба, но, однако, ему на помощь никто не ходил плясать. Такой продажный оказался один. Когда он чистил сапоги, ему кричали: «Шталин! Вот тут, Шталин, вот тут». А эта гадость продолжала им чистить и целовать их обувь.

Итак распростились мы с хутором Ивановка

Вскоре нас решили отправить в районный городок Каховка. Это было около 40 километров от нашего местоположения. Вот туда нас и погнали. Погода стояла еще морозная, особенно утренники.

Но в Каховской тюрьме было и так много нашего брата. Поэтому некоторых оставили в каховской тюрьме, а иных погнали дальше – в г. Берислав.

Я попал в каховскую тюрьму, но там было еще «чище» нашего лагеря. Свирепствовал немецкий закон, убивали ежедневно нашего брата ни за что ни про что, а что касается питания, то еще хуже.

Нас сразу стали гонять на работу. В центре города находилась братская могила немецких солдат, и вот немцы задумали увозить все трупы в Германию. Были их крытые машины; пленных заставляли раскапывать и грузить на машины трупы. Было невозможно: ужасное зловоние в городе от открытых могил. Но приказ для нас закон, а чуть что заметят в недовольствии или чем-либо – то палки летят, а то и пулю в лоб получишь. Так что положение, надо сказать, ухудшилось.

Морковь вместо меда

Пленных также заставляли разбирать остатки домов, разбитых от снарядов и бомб. Кирпичи шли на ремонт дорог.

Помню, когда я разбирал развалины стен, то подошла одна пожилая женщина с другой стороны, чтобы не заметили люди, и говорит: «Сыночек! У меня вот есть чистая помытая морковь, я иду с базара. Может, будешь? Другого ничего нет». Я ей говорю: «Бабуся, милая, как же не буду – ведь у нас сплошной голод в лагерях». Так она из своей камышовой кошелочки стала давать мне; наверное, больше десятка морковок мне пришлось взять. И она быстренько от меня ушла, чтобы не заметил конвой. Я ее толком-то и не успел поблагодарить.

А уж какая была вкусная да сочная эта морковь – прямо, надо сказать, вместо меда. Но я, конечно, не всю ее один съел, а угостил других, которые не ходили, а просто ползали и были бледные, как мука. Один был бедный, еще хуже меня; когда я стал его угощать, то он растерялся и не знает, что делать, и говорит: «Где это тебе Бог дал?» – и взял у меня морковь, и даже поцеловал мою руку.

Вот какая была тяжелая голодная жизнь в плену. Когда мы проходили мимо помоек и мусорных ям, то мы собирали картофельные очистки и клали их в карманы. А жители города тоже старались что-то дать – хоть какой-то сухарик или корочку хлеба. Поэтому наши братья глазами встречали и провожали каждого прохожего.

"Хочу хлеба спросить"

У жителей города положение с хлебом тоже было тяжелое, получали его по карточкам. Неподалеку от места, где мы работали, был хлебный магазин. Люди выходили с хлебом, и у многих были еще маленькие кусочки, так называемые довески.

Подойдешь к часовому и скажешь: «Комрат! Ихь виль брот». Это значит: «Солдат, я хочу хлеба спросить», – и покажешь рукою на хлебный магазин. Некоторые – вот именно некоторые, а не все – разрешали пойти к магазину и стоять с протянутой рукой.

«Тётенька, не будет ли у вас хлебушка?» Дадут кусочек хлебушка, поблагодаришь, а прежде чем его кушать – поцелуешь этот кусочек. Да не в хвалу сказать, мне подавали хорошо, я даже кой-кому пленным давал от своей милостыни. Но долго стоять было нельзя: немец, когда пускает, то показывает на часы, а если вовремя не придешь, то он таких людей больше не пускает, а иных и ни разу не пускал, на кого как взглянет.

Читатель! Представь себе состояние пленного солдата – грязного, заросшего волосами, и вместе с грязью – сплошная вошь. Курице, как говорится, негде клюнуть, чтобы не было искусанного места. Но укусы вшей нам были не чувствительны, мы уже привыкли, наверное. Да и, пожалуй, еще хуже – то, что попали в плен в летней форме и так приходилось зиму, необыкновенно морозную, зимовать.

В обратный путь в Ивановку

В городе Каховка нам пришлось пробыть недолго, почему-то половину из нас погнали обратно. Когда прибыли на прежнее местожительство, то оказалось, что туда много поступило новичков, которые недавно попали в плен. С великим трудом нас разместили в лагере. Некоторые пленные говорили: мол, «яма-то еще не полная нашим братом, вот будем дополнять теперь».

Когда всех соединили вместе, мы стали между собой интересоваться: «Кто? Откуда ты?», нет ли земляков или же знакомых из своих воинских частей. Кричали вслух: «Кто из Ростова?! И кто откуда?» Мне пришлось найти двух земляков: один из г. Чистополя – Коршунов Василий, проживающий по ул. Вахитова, другой был из Бугульмы. Мы обменялись друг с другом адресами.

Меры наказания за овес-ячмень

В лагере положение ухудшилось из-за многолюдия, да и весь конвой сменился. Порядки жестокие, человека убить как муху для них ничего не составляет. Смертность в лагере пошла еще больше, ежедневно умирали, и так же существовала та проклятая «камера смерти».

Каким-то образом пленные нашли небольшую щель в стене, где с другой стороны хранился конский корм – овес и ячмень. Нашли проволочку и согнули ее – и таким путем в щель посыпался овес. И стали выкачивать из этой щели конский корм. Все наложили в карманы, и шелушат его в руках и едят. Также и я был соучастником этого дела. Всеми ночами занимались этим овсом – всё же корм питательный, лошади с него работают хорошо, – и у пленных появилось настроение. Может быть, с неделю точили этот овес, очищали и чистое зерно ели.

На работу стали брать небольшими артелями, ходили в лес за дровами для кухни. Однажды и мне пришлось попасть на работу за дровами; нас было человек двадцать, а остальные остались в лагере. И вот когда мы подошли обратно, то смотрим – что-то необыкновенно: всех выстроили и у всех выворачивают карманы. И у многих обнаружился овес. Тогда немцы решили по пять розгов каждому дать у ворот при входе в лагерь. Били большими палками и считали вслух, пока не получит пять ударов, и только тогда пускали на территорию. Мы увидели такое дело – и стали заранее выворачивать карманы и топтать в снегу этот овес, чтобы показать, что мы, якобы, не погрешные в этом деле.

Немцев и полицейских было много, они от такой тяжелой работы часто подменялись. Один рыжий немец взял валик, или по-украински «барка» (то, что, когда пашут на лошадях, зацепляют крючком за плуг, – короче говоря, деревянный очень прочный валик), и вот он всё ударял им, многих убил насмерть, а иные долгое время лежали без сознания от такого зверского удара.

Зверская расправа нас миновала

Конвоиры, которые ходили с нами за дровами, повели нас прямо ближе к кухне и заставили распилить и расколоть дрова и поднести их на кухню – туда, где готовят немцам и полицаям. И вот мы до самого вечера разрабатывали эти дрова. И всё думали, что, наверное, немцы покормят нас. А на кухне чего только нет: и жареные котлеты, и всякие пироги – запах на кухне был чудесный. Немцы грабили у мирного населения домашний скот, так что мясо ели как картошку. А народ и картошки-то не ел досыта: было голодное время.

Под конец дня нас собирают и под конвоем хотят вести в лагерь. И вот один повар немецкий выносит ведро супа и большой поднос с кусками мяса, говорит: «Ком хер, ком хер», – и показывает: дескать, берите и сами, делите на всех. Мы стоим и не уверены в такой милости – думаем: обманет, собака, не даст. Потом он наколол на вилку большой кусок мяса вареного и подходит ко мне, и опять говорит: «Ком-ком», – и сделал серьезный вид, как будто он и в самом деле хочет дать нам такой обед за труды наши. Я хоть и не уверен был, но всё же протянул руки, хотел взять. Тогда он другой рукой поднес под самый нос фигу, или по-украински «дулю». И тут же раздался общий смех фашистов, смеялись, как говорится, до слез. А нам до слез было обидно. И повели нас обратно в лагерь.

Но мы всё равно остались довольными: ведь избавились от физической расправы за овес. Когда вошли к своим – смотрим: все лежат чуть живехоньки, у некоторых изо рта-носа шла кровь. А щель та была забита досками и большими гвоздями. Да и вообще никто больше и не подходил к тому месту. Иначе забьют насмерть за этот корм.

По сбору милостыньки для военнопленных

Связь со своей «сестрой» я потерял, потому что нас на некоторое время угоняли в Каховку.

Потом снова стали посылать на ремонт дорог, ведущих в Крым. На работу брали отдельными группами по 15-20 человек. Вот солдаты и стали просить конвойных немцев, чтобы они разрешили пустить одного человека по сбору милостыньки у населения. Но не всякий часовой может это разрешить: они тоже опасались своего начальства.

Как-то пленные уговорили своего конвоира, чтобы он отпустил одного человека за хлебом в деревню. Думали-думали, кого послать. Один говорит «Я не смогу», другой говорит, что «мне не подают». И решили: «А ну, если вот этого самого молодого послать – ему, может быть, и подавать будут получше», – показали пальцем на меня. «Ну, как ты на это смотришь? Можешь просить? Ходить по селу и просить кусочек хлеба для пленных?» Я говорю: «Кто ее знает, как будут подавать. Принесу – скажете «мало». Кто-то говорит: «Ну, это, конечно, никто не знает. Сколько сможешь – всем по кусочку, итого надо пятнадцать кусочков. Так что валяй, братишка!»

Немец показал на часы: чтобы в 4 часа я был на этом месте, – и указал на дорогу, где работали пленные. Он дал всего три часа. И говорит: «А если убежит и не явится? Что будем делать? Кто будет за него отвечать?» Все молчат. Тогда он говорит: «Нихт брод». Это значит – «не надо за хлебом». Тогда пленные стали просить меня: «Ну, браток, ты этого не сделаешь? А то кто-то должен голову положить, если ты не явишься». Я, конечно, дал слово, что никакого побега не совершу. Да и куда побежишь – кругом одни фашисты, в момент заберут. Тогда один дал за меня расписку, где говорится: «Если он не явится, то пусть меня расстреляют». Во всех лагерях был такой закон: один убежит – одного расстреливают. Так и решили послать меня за хлебом в село Красный Подол. Дали вещевой солдатский мешок и убедительно просили, чтобы не вздумал куда-то бежать.

Старался побыстрее добежать до села. В голове только одно: как бы не попасть к моей «сестрице», а то как-то стыдно будет, что собираю кусочки. А ведь она говорила, что из самого этого села Красный Подол. Сам себя успокаиваю: «Что же особенного: ведь я это для людей собираю. Подумаешь… Она же знает всю нашу жизнь. Как-нибудь… А может, я к ней и не попаду». Конечно, другой бы специально пошел прямо на дом в гости, а мне всё же как-то неудобно. Короче говоря, был я уж очень стеснительный.

Добегаю до села и давай подряд из дома в дом чуть не бегом по сбору милостыньки. Отшлифовал свой язык как получше, чтобы мои слова проникли в душу человека и чтобы ни одна хозяйка не могла отказать. Вхожу в дом, головной убор снимаю и говорю: «Милая тётенька, не дашь ли кусочек хлебушка для пленных, они умирают с голоду, спаси душу человеческую, и тебе за это неплохо будет от Бога, да сохрани тебя Господь за доброту твою». А когда кусочек получишь – перекрестишься, поцелуешь его. И быстрым ходом планируешь в следующий дом. А пока в дверях и двором бежишь – всё благодаришь хозяйку. Таким путем, у меня в вещевом мешке прибывало хорошо.

И вдруг со мной произошло такое, что и «не знал, куда двери открываются». Как хохлы говорят, «зробылось со мною лыхонько». Забегаю в дом, как обычно, и жалобным голосом стал просить хлебушка чуть не нараспев: «Милая хозяечка, подай кусочек хлебушка для пленных, не дай им помереть с голода», и так далее.

И надо же тому быть – попал я к своей «сестре», или к «невесте». Я ее и не узнал, а она сразу пошла в чулан и говорит: «Мама! Мама!» И потом стала тихо говорить: «Ведь это Васыль! Он! Он!» Тогда они обе из чулана выходят, и мать стала предлагать: «Раздевайся, пообедаешь у нас. А то давно, наверное, не приходилось деревенских щей кушать. Где вы зараз находитесь? Вас угоняли куда, чи що?»

Я кой-что рассказал. И говорю: «Ой, мне уж очень некогда, время ограниченное. А то запоздаю – тогда будет делов». Тогда она опять говорит: «Давай по-быстренькому покушаешь и зараз пидэшь». Я говорю: «Ой, простите, под расписку пустили, не могу». А у самого от волнения пот градом идет, как кто водой облил. Думаю: как бы быстрее убежать из этого дома. А что касается деревенских щей, то прямо слюни текут, как вспомнишь. Наконец, они, видимо, поняли, что я уж очень «горю», и мать тогда сразу дала половину каравая хлебушка. Как мог поблагодарил. А как только вышел на улицу – чуть не бегом побежал, да еще рядышные дома пропустил. Ну, думаю, опасность миновала, теперь смело можно в любой дом заходить.

Набрал полный вещмешок, и еще несколько кусочков хороших отдельно припрятал для себя. Часов нет, кто ее знает, сколько я бегал. Наверное, пора бежать на ту дорогу, где работают пленные. Так и решил, направился к той самой дороге. Но до нее надо было еще идти около трех километров. Как мог, так и бежал. А вечернее время быстрее меня бежало. Прибегаю на то самое место, а там, как говорится, «петух пропел»: ни одной души нет. Вот тут я и ахнул – дело до слез: «Что теперь мне будет? И что тому человеку за меня? Как быть? Горе мое, горе». Залился слезами и побежал по направлению к лагерю. Пока бежал, стало уж темно. Ну, думаю, наверное, к своей смерти бегу.

Добегаю до лагеря. Охрана сменилась, заступила другая, но они, видимо, тоже знали, что одного человека нет. Как увидели меня, что я подхожу к лагерю, – сохватали, как звери овцу, и хотят бить. Ну, думаю, убьют теперь, ничего не хотят слушать. Один немец говорит: «Алес капут». Это значит: «Сейчас убью». А другой говорит: «К коменданту. Алес капут или розги». Вполне понятно, что «поведем к коменданту. Или убьем, или же розги – что решит немецкий комендант». И повели меня на расправу к коменданту. Ну, думаю, ждать хорошего нечего, все эти кусочки пойдут на помин моей души. Пот и слезы заливают лицо, и не вижу, куда ведут меня.

Привели к главному коменданту, а он с кем-то был занят. На стене висят плети, и видать на них засохшие пятна человеческой крови. Рыжий немец, который еще около лагеря кричал «Алес капут!», сразу стал перебирать висящие плети: какая ему поудобнее. Когда освободился комендант, немцы стали в два голоса докладывать ему обо мне. Я стою как мокрая курица, жду их решения. Комендант выслушал, встает, выходит из-за стола и направляется прямо ко мне.

Ну, думаю, последние секунды остаются, мне жизнь или смерть. Ведь и розгами они тоже не одну душу отправили на тот свет. Комендант протягивает руки и щупает мой мешок, говорит: «О! Брот гуд! Гуд-гуд». Это значит, что «хлеба хорошо набрал». Далее спрашивает: «Школько табе лет?» Я говорю: «Двадцать». Он посмотрел на меня, покачал головой и немного улыбнулся, и говорит часовым своим: «Нихт капут. Нихт розги. Ап лагерь-лагерь». Я хорошо понял, что он сказал: «Не надо убивать, не надо розги, ведите в лагерь». Тогда разъяренные немцы нехотя стали вешать на стену облюбованные плети и повели меня в лагерь.

Открыли двери и толкнули меня туда. Я тут же запнулся и упал, и спрашиваю: «Кто это сидит у самой двери?» Тогда сидящий человек говорит: «Это ты, Василий, который за хлебом ходил?» Я говорю: «Да, я». – «Ой, слава Богу, что ты пришел. Переводчик сказал: «Если он не явится, утром при всех расстрелять того, который писал расписку». Как у тебя получилось? Заблудился что ли?»

Я отвечаю: «Часов нет, кто ее знает, сколько время. Хотелось побольше набрать, и вот запоздал. Я весь как мышь мокрый, да еще от горячих щей отказался, всё спешил». Он говорит: «Ну, слава Богу, что явился. А я тут на коленях стоял, Богу молился. И ты об меня запнулся».

Услышали наш разговор и остальные, которые были в нашей бригаде, все подошли. Стали делить мои набранные кусочки, в том числе и мне была такая же порция. Все получали кучки хлеба и целовали меня за мои труды. До поздней ночи сидели ели и разговаривали. И все были очень довольные моей ношей. А я уснул и видел во сне, что ел те самые щи, от которых отказался. Долго я их потом жалел, но ничего – зато всё получилось хорошо, слава Богу.

Сегодня смог подняться, это значит – весь день проживу

В город Берислав

В одно утреннее время после получения той самой баланды нас несколько человек отсчитали и погнали в г. Берислав. Город стоял на берегу левой стороны Днепра. Поход был тяжел, дорога дальняя, более 50 километров. Кормежки, конечно, никакой, не может быть и речи. А фашисты регулярно обедают, горячий кофе пьют. А мы и не знали никакого вкуса этого наслаждения.

Кой-как дошли до Днепра и переправились на другую сторону, поднялись на крутой берег. Там нас пригнали в тюрьму. Но эта тюрьма была переполнена нашим братом. Несмотря на то, что она из четырех этажей, а нам места не оказалось, поэтому мы находились на бетонных лестничных клетках. А днем ходили по обширному тюремному двору, который был кругом обнесен колючей проволокой, на углах устроены вышки, где находилась немецкая охрана с пулеметами и автоматами. Норма питания всё та же, и так же без конца выносили из тюрьмы умерших от голода. Один вольнонаемный мужчина работал на лошади и увозил куда-то человеческие трупы.

Пришла пора получать на новом месте баланду. Оказалось: сварили дохлую лошадь, от которой по всему двору разило зловонием, тяжелый противный запах. Получил и я. Посмотрел – а там масса плавает лошадиных волос; вот я и сидел в сторонке, чтобы их выбрать. Но руки трясутся от голода, хочется есть, а есть невозможно: воняет тухлятиной. Но всё же от великого голода решил поесть, так как люди едят и никто не выливает, лучшего ждать нечего. Закрыл глаза и с великой силой стал работать ложкой и старался думать про те щи, которые мне предлагали в селе Красный Подол. Но как бы я ни пытался успокаивать себя – не успел и покушать, как всё вырвало обратно. Да, теперь надо ждать следующее утро и что дадут, лучшего ждать нечего. Дожил до следующего утра. Но обед наш – похожий на вчерашний. Так и стал есть через силу. Да еще помогало от голода – валяющиеся во дворе конские кости: их брали без стеснения, грызли, сколько могли, бросали, а потом их поднимали другие и так же занимались с ними. Голод, как говорится, заставит.

Оказался десятым по счету

Закон был во всех лагерях один и тот же: если кто-то убегал, то десятого выводят на середину двора и расстреливают. Да, дважды я был десятым в Ивановке, но обходилось благополучно. Конечно, это только я говорю, что благополучно, а действительно – пока стоишь в строю, почти теряешь сознание.

Обширный тюремный двор города Берислав. Тысячи пленных стоят в ожидании, когда посчитают нашего брата. Наступает весенняя пора, весело стали щебетать птички, солнце стало немного пригревать. У некоторых проявляется интерес к природе, и разные появляются мысли: «А может, когда-то буду свободным» и т. д. А у меня тоже мысли, но мысли работают больше всего о смерти. Стоишь и думаешь: «А вот скажут, что не хватает по счету, и поведут на расстрел десятого». Да, сегодня, 7 марта, я стою в строю почти до потери сознания. Думаю: «Доживу ли до дня рождения, которое будет через неделю? Да не так-то мне дорог день рождения, как дороги для меня мои родители, которые не будут знать, где могилка моя». Не успел всё это обдумать и вытереть свое лицо от слез и пота, как слышу: появилось какое-то оживление вокруг. Вышел на середину двора немецкий чиновник и стал так раздражительно кричать: «Партизан! Партизан! Айн ист век!» ( Одного человека нет! (пер. с нем.) ) И еще что-то орал. Потом выходит переводчик и говорит: «Сегодня кто-то совершил побег». Он говорил редко, протяжно и с остановками. «Обер-комендант говорит, что тот, кто убегает из лагеря, идет в партизаны. Поэтому обер-комендант приказывает: немедленно десятого расстрелять!» Так закончил свою речь переводчик.

Дорогой читатель! Представь себе: что мог и как мог думать десятый? Тогда я даже вслух сказал: «Ну вот, и свершились мои мысли, и недели не дожил до дня рождения. Прощайте, мои родные! И весточки вам передать не могу. Хоть вы давно считаете меня погибшим без известия, но смерть подошла только сейчас. Целую вас всех». А может, и еще что-то говорил, но не помню. Подходят два немца и хватают под руки, как будто я хочу убежать, применяют свою силу. И повели на центр двора. С другой стороны появились еще четыре немца и заряжают свои ружья, чтобы принять участие в исполнении приказа. Такой был у них обычай. Но я не помню, шел я своими ногами или же тащили волоком. Только хорошо помню – один из немцев как схватил и тряхнул меня, чуть голова не оторвалась. И говорит: «Што, шкатина, шатаешься?! Што, в тебя лишнюю пулю будем тратить, да?!» Тогда я как бы проснулся и вспомнил, что меня ведут на расстрел. Набрал мужества и встал как в армии по команде «Смирно!» и поклонился всему русскому строю. И жду последних фашистских слов. Обычно они стреляли тогда, как даст команду «Алес капут!» их офицер. Вот я стою и жду, когда же он даст команду «Алес капут!», а в голове разные мысли – одни кончаются, другие начинаются, – и думаю: «А сон? Который мне снился в Ивановке, когда я был в смертельной? Неужели этот сон остаётся для меня пустым? Да, выходит, так. А теперь всё уже поздно, смерть на носу, а жизнь на волоске». Смотрю: идет на середину двора тот самый, который даст команду «Капут!», закрываю глаза, чтобы не видеть эту гадость. Всё уж, думать не о чем, только одно: как можно быстрее избавиться. Немецкий офицер еще не успел подойти на середину двора, как откуда-то кричат, запыхавшись от бега, и крик был на русском языке: «Стой! Стойте! Не стреляйте! Не стреляйте!» И добегает до этого офицера один из полицейских и не может сразу и сказать. Когда немного отдышался, говорит: «А ведь одного человека взяли у лошадей убирать, вот его и не посчитали». Тогда немец говорит: «Я-я-я». Это значит: «Да-да-да». И тут же дает команду: «Нихт капут!» Это значит: «Не надо стрелять». После чего стали давать завтрак пленным. А я всё стою и не верю своим мозгам, думаю: «Это просто мне что-то показалось». Тогда один из пленных подходит и говорит: «Айда получать баланду. Тебя Бог спас». Тут только я пришел в себя. Посмотрел назад, а немцев уже не было. Получил свою норму, не помню, ел ее или нет. И как шел – тоже не помню, только очнулся в тюремном подъезде лежащим: оказалось, я после этого четыре часа проспал – конечно, на бетонной площадке.

Наступает голодная смерть

После такого страха я основательно ослаб. Близких около меня не было, да и вообще все для меня были чужими. Был один земляк в лагере в Ивановке, но он остался там, и больше я его не видел. Ходить стал с трудом, а за получением баланды я уже выходил с палочкой, так как в строю подолгу стояли. На работу меня не брали: как видимо, было видно по мне, какой я работник. «Ну, – думаю, – здесь «сестры» — то нет, кто будет спасать от смерти? Да нашего брата валится каждый день, кому ты нужен. Как видимо, смерть – за мною, а я – от смерти. Но от нее далеко не убежишь, сам придешь на то место, где умереть». В мыслях – как бы уснуть и больше не встать, самая спокойная смерть. Но кто ее знает, как мне суждено. А как суждено, так и будет. Каждый день отсчитываю дни: «Вот сегодня я еще смог подняться, это значит – весь день проживу, а что будет завтра? Подымусь или нет?»

Да, лежу на бетонном полу, и никакой подстилки нет. В таких условиях ни одна скотина не жила. Совершенно никакого внимания на нас нет: хотя бы какие-нибудь доски положить на пол, и то было бы лучше.

Нечаянная радость

В одно прекрасное утреннее время, как всегда, подолгу стояли в строю, с тем чтобы нас посчитали и мы получили свою установленную норму. В это время все немцы, вооруженные, ходят взад-вперед: если десятый убегает на хвост колонны и его заметят, то изобьют палками, а если не заметят – тут же показывают палкой другому рядом стоящему: занимай, мол, его место, двигайтесь вперед. И вот смотрю – ходит комендант лагеря недалеко от нас и всё поглядывает на меня. Ну, думаю, опять наступает какая-то беда. Чего он, собственно, ходит и всё заглядывает в строй, где я стою? Или думает, что я убежал из десятых? Или еще что-нибудь? Но факт тот, что он без конца поглядывает на меня. Что же он, собственно, преследует? Или я что-то совершил, он думает? Или путает с кем-нибудь? Но факт остается фактом: нет-нет – опять взглянет, а я стараюсь смотреть вниз, но тоже наблюдаю за ним. А сердце уже колотится, и сам не знаю, почему. И вдруг этот комендант подходит ко мне, показывает на меня пальцем и говорит: «Ком-ком ко мне». Ну, думаю, всё. Одним словом, почти теряю сознание, хоть падай. Выхожу из строя. Он взял меня под руку и повел вдоль всего строя. У меня как-то получилось, что я упал. Тогда он спокойно помогает подняться, на глазах у всех, и ведет дальше в сторону – туда, где повар выдает баланду и хлеб. А у меня «мозги за мозги заходят»: не приложу себе ума, для чего он ведет меня? Ждать хорошего нечего: ни один человек от фашистов хорошего не получал, кроме палки да расстрела. Ну, что-то же должно совершиться? И зачем я ему нужен, совсем непонятно.

Довел он меня до котла и своему переводчику что-то говорит. Когда закончил свою речь, тогда переводчик стал передавать на русском языке: «Так вот, молодой человек, господин комендант распорядился, чтобы тебе ежедневно давали по две порции хлеба и супа». Тут комендант, перебивая переводчика, говорит: «Сколько тебе лет?» Я отвечаю: «Двадцать». Тогда он покачал головой и опять спрашивает: «Сколько времени ты находишься в лагере?» Я говорю: «С октября-месяца сорок первого года». Тогда он стал считать на пальцах, сколько же месяцев. И с удивлением качал головой и несколько раз повторил: «О… о… о… о…». Переводчик еще добавил из его речи: «Господин комендант тебя пожалел ради своего сына. У него сын такого же возраста и тоже на фронте. О нем нет никакого известия». Нетрудно представить, как я выглядел среди тех, которые около меня стояли в шикарной форме, я среди них был как мертвая душонка. Комендант снова что-то сказал переводчику. Тогда переводчик еще добавил: «Становись в строй всегда первым, и не спеши: будешь получать всегда первым. Полицейским всё это будет сказано, они будут знать. Ясно?» Я мотнул головой. А немецкому коменданту сказал: «Благодарю Вас, большое Вам спасибо», – и поклонился. И переводчик все мои слова перевел ему. Тогда он смотрит на меня и немного улыбнулся. И говорит: «Как тебя звать?» Я говорю: «Василий». – «О, о, о, Вашилий».

И с тех пор я стал получать ежедневно по две порции супу и хлеба. Через некоторое время себя почувствовал лучше и ходил уже без палочки, во славу Божью.

Всю ночь в подземелье

Итак, около месяца я пользовался такими условиями. К сожалению, весь немецкий конвой во главе с комендантом сменился: якобы их на фронт; а других, с фронта, переводили работать в лагерь: как в виде отдыха меняли их.

Новый конвой состоял из немцев и австрийцев, про которых можно сказать, что это особые были звери. В лагере положение ухудшилось. Порой даже и не варили нам, хоть эту же баланду, а просто выдавали в сыром виде: половину банки воды и половину сгорелого зерна (рожь, пшеница и т. д.). Говорят: «Это ваши сжигали зерно, вот вы его и ешьте». Расправа в лагере была жестокая, что хотели, то и делали, вся власть была в их руках. А терпеть нашему брату приходится.

Большое количество пленных они, как видимо, задумали уничтожить сразу, в порядке братской могилы. На территории этой тюрьмы находилось большое подземелье – раньше было овощехранилище или что-то другое. А может, наиболее опасных заключенных сажали туда. Вход в это подземелье был один, в виде глубокой ямы, или как колодец. Пол и стены – бетонные. И вот немцы решили полностью набить туда пленных. Вначале мы спускались по лестнице, а последним не было даже места, куда спускаться. Тогда фашисты применяли палки и заставляли прыгать туда. Потом плотно закрыли творило – и на запор.

Оказывается, легче умирать голодной смертью, чем умирать от удушия без воздуха! Это невозможно передать. Дышали как собаки в жаркое время ртом – и всё равно не хватало воздуха. Хуже того: там не было никакого туалета. Вполне понятно, кто где стоял, тут же и оправлялся, дышать было вообще невозможно. Ждали только одной смерти. Стояли и говорили, что «они, наверное, наполнят подвал водой, или хотят удушить, поскольку творило закрыли на запор, с тем чтобы его не подняли». В таких бесчеловечных условиях нам пришлось пробыть всю ночь.

Наступило утро. Наши враги медленно стали открывать вход в подземелье. И, видимо, они были уверены, что вряд ли кто останется в живых. Мы оттуда выползали ползком и подняться на ноги не могли – падали кто куда и с жадностью дышали свежим воздухом. Нас было около двухсот человек, и все валялись как мухи, и многие остались лежать навсегда. Прохожие, что шли мимо тюрьмы, старались посмотреть в щели забора, но часовые с вышек кричали на них, прогоняли прочь. Когда мы лежали почти без сознания, наши враги стояли вокруг и смеялись над нами. Такие проделки могут делать только фашисты.

Нужны каменщики

На следующую ночь нам пришлось ночевать на территории двора, у тюремных стен. Конечно, холодно, зато хоть дышать-то легко. Да какой сон: немного заснешь и обратно встанешь от холода, ходишь взад-вперед.

Приснился мне сон. Опять тот же самый старичок, который и раньше виделся во сне. Он говорит: «Вставай и иди ближе к проходной. Будут брать на работу – и ты иди».

Проснулся я и тут же пошел тихонько ближе к проходной. Немного повременил, смотрю – заходят на территорию двора переводчик и два немца. Переводчик кричит: «Кто есть каменщики – подойдите к проходной!» Тогда я стою и слушаю: ведь нужны-то каменщики, а я камня-то «в руках не держал». Стою и думаю: «Что же это за специальность?» Да и спросить некого, да и неудобно. А если я пойду каменщиком, то надо мною будут смеяться, скажут: «Ну и каменщик – сам и не знает, что это за специальность». Но всё же решил встать в строй каменщиков. Нас оказалось несколько человек, небольшая группа. Тут же вывели из тюремного двора и погнали в сторону Днепра.

Работа оказалась совсем несложная, то есть – укладывать камень на дороге. Мостили ту дорогу, которая шла к Днепру. Машины привозили камень, а мы его хорошо укладывали. Весь день там проработали, а вечером нас погнали на другую сторону Днепра, в город Каховку. Пригнали в каховскую тюрьму. И так мы несколько дней работали на дороге каменщиками.

Таким путем мы и распростились с городом Берислав, и там нам больше не приходилось быть.

За обман – строгое наказание

Ежедневно работали в одной бригаде и стали друг другу знакомыми. Был у меня один друг, по имени Саша, из г. Тулы. Мы с ним как-то подружились, всегда были вместе, работали в одной бригаде, возрастом он был тоже таким, как я. Но он, видимо, не совсем знал закон немецкий: что за любой обман или за малейшую кражу тут же убивают. А он решил получить лишний раз ту самую баланду. Немцы его заметили и ждали, когда он подойдет поближе к котлу. Он, конечно, и не успел получить, как тут же появился шум. Стали его бить – по чему попало! Он весь был окровавленный, кровь с него текла ручьями. После чего его посадили в тюремную темницу. Я ему несколько раз носил хлеба от своего пайка и клал в ту дыру, которая была под дверями. Но это тоже я рисковал своей жизнью; делал так, чтобы никто из числа охраны не заметил. Однако сколько бы я ни старался ему помочь, но моя помощь оказалась бесполезная: он так и скончался в этой темнице. Вот такие были отношения к пленным.

Надо сказать, что голод не всякий может переносить спокойно: иные идут на всякий риск, другие же способны убить человека, если они узнают, что у него есть хлеб. Так что дружить было не с каждым можно.

«Вязаночку дров за спиною…»

Немецкие офицеры проживали в городских домах, так как большинство домов пустовало. Они проживали даже со своими семьями. Неоднократно приходилось мне носить дрова к ним на квартиру – конечно, под конвоем. Заставят нарубить дров и связать вязаночкой. Первое время идешь и думаешь: «Ну, наверно, его немка кусочек хлебушка даст за эту вязаночку». Но было так. Хлеб они чистят так же, как картофель, и бросают из окон. И вот, когда хозяин приведет тебя в квартиру, то покажет, где положить дрова, и тут же поведет обратно. А около их окон валяются картофельные очистки и корочки хлеба. Тогда спросишь у него разрешения, чтобы собрать всё это и сложить в карманы. Да, такую милость и не всякий офицер разрешал, а погонит тебя как собаку на псарню, где свирепствует голод. Но что скажешь и кому? Вся власть в их руках. А если тебя заметят в чем-нибудь – то жди порки или расстрела.

Полезная «пластинка»

Среди пленных стали ходить разные слухи. Одни говорят, что пленных будут распускать. Другие говорят, что слышали через полицейских: пленных будут пускать только тех, у которых их местожительство занято немцами. Вот все эти слухи и назывались в ту пору «пластинками». Конечно, каждому хочется избавиться от такой страшной обстановки. Но что касается нас, из далеких краев, то хорошего мало: те люди будут до конца войны находиться в лагерно-тюремных условиях. Разные мысли в голове, но что касается бежать – то это ведь за счет чужой жизни, это равносильно убить человека, а себе создать волю. Да, на такие дела не всякий способен. Лучше умереть своей смертью, чем жить за счет чужой жизни – нет, на это я не пойду. И решил не слушать никаких «пластинок».

Лагерь, хутор Ивановка

В конце апреля-месяца 1942 года нас из города Каховки погнали обратно в хутор Ивановка. Пришли мы в прежний, знакомый лагерь. А там все люди как бешеные: только одно твердят – что скоро будут пускать на волю.

На другой день мне пришлось познакомиться с одним человеком из числа пленных, по имени Шура. Этот Шура был постарше меня. Я его спросил: «Ну как же тебя звать-то?» Он говорит: «На моей Кубани все меня звали Шура, поэтому я привык к такому имени». Этот Шура был добрый человек, речь его простая, обыкновенный деревенский парень. Ну, думаю, человек-то вроде ничего, надо с ним как-то посоветоваться: в деле как избавиться от лагеря. Он мне много говорил, что жизнь наша тяжелая и незнай, чем кончится, а «пластинки» — то верны: действительно будут пускать только тех, у которых местность оккупирована немецкими войсками. И так стали с ним горевать: я – казанский, а он – кубанский. Часто мы с ним беседовали, спали тоже рядом. А что касается побега – то он таких же мыслей: тяжело, говорит, будет жить на свете за счет чужой жизни, легче умереть.

Добрый совет моего собеседника

Знакомый мой Шура мне и говорит: «Я слышал, что будут записывать украинцев, с тем чтобы их отпускать на родину. Давай и мы будем украинцами». Но это не совсем просто: надо хорошо знать свое место жительства. А где взять точные адреса? Он говорит: «У меня есть адрес. Хочешь, я тебе его дам?» Таким путем и дал мне адрес: «Витебская область, Песчанский район, село Козловка». «Также надо предусмотреть, – говорит он, – что могут спросить: «Какое рядочное село?» И ты должен знать, как действительно настоящий житель той местности». Так и решили. Всеми ночами я изучаю новое местожительство, где и сроду не был. «Ну, – говорит, – давай, Васыль, я тебя проверю, хорошо ли ты всё знаешь и помнишь». Я ему отвечаю, и также рядочные села, и что «неподалеку протекает речка», и так далее. Ведь немцы будут смотреть по карте, надо хорошо знать свою местность.

Наступает новый страх

Страх заключается в том, что надо обмануть фашистов. А что касается обмана, то мы хорошо знаем: за малейший обман угрожает смерть. Но мы твердо решили: должен быть какой-то конец, чтобы избавиться от мучительной жизни. Смерть – так пусть будет смерть, зато за нас никто не будет страдать, не то что побег.

Вскоре на утренней проверке действительно нам объявили через переводчика: «Украинцы – выходите в сторону! Также белорусы, латвийцы, эстонцы…». Короче говоря, назвали все местности, где властвует немецкая свора. Таким образом, много нашего брата оказалось. Остальных обратно загнали в лагерь. Тогда выходит немецкий офицер из органа Гестапо. И стал говорить, что «будем пускать на родину, где существует наша власть». Далее он говорит: «Но учтите, если из вас окажутся ложные украинцы – то есть те, которые хотят избавиться от лагеря, а потом будут партизанничать! Хорошо подумайте. Пока не поздно – выйдите из строя и будете безнаказанны. А если кто думает обманным путем получить наш документ – тем будет смерть через повешение. Выйдите, пока не поздно. Всё равно эти люди обнаружатся! Подумайте!» После такого страшного выступления, действительно, некоторые не выдержали и один за другим стали уходить из строя. Но мы решили: стоять до конца – что будет, что Бог даст. Как говорится: «Бог не выдаст – свинья не съест».

Но это не всё. Нас тут же из лагеря Ивановка погнали в Крым. Но путь был длинный и тяжелый. За всю ту дорогу можно было сойти с ума. Что касается питания – то, конечно, никакого нет. Страшный голод – вспомнить и то тяжело. Нас тяготил не только голод, а еще то, что мы назвали себя украинцами. А ведь это обман. Что же будет за обман? Мучительная смерть. Как бы ни было трудно, но порой всё равно не хотелось умирать, а хотелось дожить до конца и хоть немного пожить на белом свете.

Прибыли в город Армянск

Опять крымская территория и тот же город, где мы встретили впервые голодную жизнь. В городе Армянске уже были люди, подготовленные к освобождению – те, которые настоящие украинцы. Они жизнерадостные, их можно по лицу определить. И так же можно определить ложных украинцев: они ходят «как что потеряли». Да, кому радость, а кому новый страх.

Всех сосредоточили вместе, и опять офицер Гестапо стал выступать: о том, что нам предстоит новый путь по Украине – в село Колончак, где и будут украинцы получать немецкие паспорта и пойдут на свою родину. «Но учтите: если среди вас окажутся ложные украинцы, то они получат по заслугам – смерть через повешение».

Дорогой читатель, может быть, я и не могу до полного сознания довести до вас, как было трудно и тяжело на душе. Ночами спать не могли, а всё в голове те фашисты, и смотрят на нас зверем.

Путь по Украине

За такие бесконечные походы некоторые не выдержали и погибли. Да, а для нас приближается то время, когда будет решено – нам жизнь или смерть. Своими ногами идем и не знаем, к чему мы придем. Что они будут спрашивать? А если спутаешься в чем-либо, то что можно ждать? Да и разговор-то у нас не украинский, нас сразу можно узнать. Нет слов, как трудно было идти по украинской земле: голодные – ноги еле-еле передвигаешь – и еще бесконечные мысли об освобождении из плена, из тех проклятых лагерей, где сотни остались нашего брата навсегда, погибли и не заслужили перед Родиной никакой почести.

И опять хочется сказать о доброте украинского народа. Мирные жители, зная о том, как сильно голодают военнопленные, организованным путем вывозили на те дороги, где мы следовали, какие могли продукты: вареный картофель, кукурузу, хлеб, – кто что мог, то и давали для спасения нашей души.

Вареники

Одна пожилого возраста гражданка приготовила большой противень вареников. А что такое вареники – это значит как маленькие пирожки с творогом и, конечно, хорошо пропитанные в масле. И когда подошла она к колонне, то просила конвоира, чтобы тот разрешил подать пленным. Немец разрешил. А тут на нее уже давно поглядывали: как бы угодить и успеть схватить ее гостинца. Как кинулись к этой старушке и чуть ее не измяли, всё у нее вышибли и всё перемяли в земле, и никто не попользовался по-хорошему. Конечно, еще есть наглые люди, которые способны отнять у своего же товарища.

Прибыли в село Колончак

Большинство пленных очень довольные, что они скоро пойдут в свои родные края. А наш брат ходит и места себе не находит: «Как быть? Может, те правы и окажутся счастливыми, которые всё же вышли из строя?»

В Колончаке был крупный лагерь пленных. Там положение было не лучше нашего: норма та же, условия тоже похожие на наши, спали прямо на земле, как скотина. Этот лагерь теперь был разделен на две половины: в одной половине те, которые ждут освобождения, в другой – те, которые ждут, когда закончится война.

Пробыли в Колончаке около недели. За эти дни мы основательно пали духом, да и физически мы были как живые скелеты. Осталось упасть и закрыть глаза, чтобы не видеть белый свет, а особенно фашистские хари, которые «готовы лопнуть от жира».

Подходят последние дни лагерной жизни. Если не выпустят на свободу, то за обман нас всё равно в живых не оставят. Сердце бьется, как будто что-то совершил, какое-то преступление. Хотя бы быстрее был конец, какой-никакой.

Оказалось, что мы были в ожидании, когда прибудут из Германии паспорта и специальные люди из числа Гестапо СС.

За день до освобождения из лагеря всех нас установили в строй. Вокруг нас – прибывшие фашисты, на которых и страшно посмотреть: ужасно строгая форма одежды, высокие фуражки со знаком Гестапо, на рукаве мундира – фашистский знак, сапоги как жар блестят. Все они не рядовые, а офицерского состава.

А что касается нашего брата, то мы были как самые замызганные нищие по сравнению с ними. Нетрудно представить, вполне понятно, ведь я пишу без особой украски, да что тут украшать: из всех рассказов ясно, что в плену, в лагере военнопленных, мы находились очень долгое время (а я – более восьми месяцев), и за это время ни разу не стриглись, не брились, не умывались, не то чтобы помыться в бане. Кроме того, вся одежда подносилась. Некоторые солдаты ходили в обуви с закрученной проволокой, ботинки разувать было нельзя, так как потом портянки не соберешь: они сгнивали на ногах. Если бы показать какому-то человеку, который никогда не видел подобных трудностей, то он бы, наверно, сошел с ума, или бы ему приключилась болезнь от страха. Слёзно было смотреть на нашего брата.

Перед строем все те фашисты встали и смотрят на нас, некоторые с фотоаппаратами и щелкали, заснимали нас. Какой-то крупный их офицер стал вести свою речь, на русском языке. Он говорил, что «если кто окажется ложный украинец, то получит по заслугам – немедленную смерть через повешение или же смертельные «розги». (Розги – это избиение специальными плетями.) Он продолжал: «Помните! Наша немецко-фашистская власть не терпит никаких обманов! Последний раз вас предупреждаем, что если есть среди вас не украинцы, а из тех областей, где нет немецкой власти, то немедленно выходите пока не поздно – будете безнаказанны. Берегите свою жизнь: скоро война закончится и всех будем освобождать из лагерей». После такого страшного предупреждения некоторые не выдержали и по одному стали выходить из строя, их тут же перевели в другое отделение, где люди из краев, далеких от войны.

Подходят последние часы лагерной жизни

На следующее утро нас вывели на территорию двора. Там посередине были поставлены в ряд несколько столов, покрытые белыми скатертями. За столами уже уселись фашисты, как поганые грибы мухоморы (а их можно назвать «людоморы»), перед ними – раскрытые карты Украины, они готовы принимать нашего брата. По обеим сторонам стола стоят вооруженные немцы. В стороне на длинной скамье уселись жандармы – целый ряд палачей, с плетями в руках. Еще немного дальше – установлены вешальцы.

Во весь двор нас построили в ряд по цепочке, расстоянием друг от друга примерно по четыре метра – с тем, чтобы мы друг с другом не имели возможности разговаривать. Вдоль строя ходят полицейские с палками, строго смотрят за каждым движением нашего брата.

Погода стояла благоприятная: утренний легкий морозец майских дней. Вся эта необычная обстановка во дворе лагеря нас очень тяготила. И хотя мы ничего не ели в тот день – можно сказать, что и не хотелось. Последние часы нашей лагерной жизни подходят всё ближе – но какими они будут? Никто не знает. Или же свободная жизнь – выпустят нас из лагеря, или же будет смерть – за обман немецких властей. Вот какая подходила страшная минута нашей жизни! Сердце было наполнено горькими слезами: достаточно, кажется, чуть-чуть обидеть – и тогда, наверное, и не сможешь прекратить свое рыдание.

Как-то я оглянулся назад, смотрю – а сзади меня, метрах в четырех, стоит мой знакомый Шура. Вдруг он мне и говорит: «Василий, стой и назад не оглядывайся: за нами следят. Особо-то не будь печальным, а представь себе: мы как будто действительно идем домой. Повтори тихо свой адрес и с ответом не спеши. Не растеряйся, смотри. Скоро будет конец нашей лагерной жизни, дай Бог в пользу нашу, чтобы выбраться нам отсюда. Смотри, не забывай Бога – всё будет хорошо».

После наставления моего друга у меня действительно настроение стало лучше, несмотря на то, что все жилки во мне трепещут, даже веко левого глаза стало без конца моргать. Но что будет – то и будь. Когда-то всё равно нам умирать (а ведь, наверно, все уже умерли те, с которыми пришлось мне попасть в плен). Порой вспоминаю свой сон, который приснился, когда я был в смертельной камере. Но кто его знает: сон есть сон, а что касается страха – то это всё на глазах, да и фашистскую жестокость мы за это время повидали.

До смерти четыре шага

Гестапо приступает к своей работе

Впереди меня стоят три человека. Подходят по одному к столу. Фашисты что-то спрашивают – нам, конечно, не слышно – и смотрят по карте. Два человека прошли благополучно, но всё же долго их спрашивали. Подходит третий человек, он же – идущий впереди меня. Сердце мое, кажется, совсем замирает: то часто стучит, то вообще мертвое делается, – но себе без конца внушаешь мужество.

И вдруг появляется новый страх перед моими глазами. Впереди идущий оказался ложным украинцем: он, видимо, не смог назвать рядочные селения. Поднялся такой крик за столом! Один кричит: «Ты хочешь партизанить! Подрывать немецкие машины, поезда! Убивать наших солдат!» Другой кричит во всё горло: «Аллес! Капут, аллес капут!» (Это значит: «Нужно убивать!») Третий голос кричит: «Нихт капут! 25 розгов ап!» Нетрудно представить, какое положение у этого солдата, какой был его вид – как белое полотно, вот-вот он должен упасть от страха, как он, бедный, стоит – вполне понятно, что он уже без всякого сознания, он уже, наверное, ничего не помнит.

Подбегают те, которые сидели в стороне с плетями, – и как собаки голодные с жадностью хотят схватить эту бедную полумертвую душонку. Крик за столом успокоился: как видимо, всё же решили 25 розгов, это значит – столько ударов плетями. Плети, конечно, не то чтобы как ремень – нет, они специальные витые: в середину вплетается наподобие стальной колючей проволоки. Такие удары редко кто может вынести. Когда подбежали палачи, то один из них крикнул: «Раздевайся, сволочь!» Бедный солдат по армейской сноровке быстро разделся и побросал всё в кучу, и упал лицом вниз на том месте, где стоял. В присутствии всех фашистские злодеи стали наносить физические удары, а один из них считал вслух. Все пленные стояли ни живы ни мертвы и со слезами на глазах.

Да, я, конечно, не могу, надо признаться, жизнеподобно описать этот случай и как-то получше довести до сознания читателя. А желательно бы. Кто будет читать – хоть немного бы приостановился над этим рассказом. Ведь у этого бедного солдата где-то есть родители, и они проливают слезы по нему, без конца заглядывают в почтовый ящик в ожидании письма. И если бы видели, что с ним происходит, то наверняка бы сделались умалишенными или же получили разрыв сердца.

После жестоких фашистских ударов подняться он не мог. Где он лежал – вся земля была смочена кровью. После чего один немец из-за стола дал приказ полиции: «Ап! Темница! Ап! Ап!» – и показал рукой в ту сторону, где была расположена темница. Полицейские потащили несчастного волоком. И так он вошел в сознание или нет – неизвестно. Да нам было не до него: сами готовились к этому.

Итак, прекращается мое дыхание

«Следующий!» – было произнесено слово из застолья. Значит, очередь моя, надо идти к фашистскому столу. Но ноги почти не шагают, язык как будто прирос к зубам, рот тоже – откроется или нет, даже не уверен. Слышу сзади слова моего товарища: «Иди, Василий, с Богом, набирай мужество. Скоро будет конец, не падай духом. Ясно?» Я как будто всё это не слышал, даже не оглянулся назад, поскольку этого делать нельзя. Набираю терпения, а самого как ветром качает со стороны в сторону. И в голове мысли: «Вот и подошел к концу. А какой будет конец – пока неизвестно».

Русский переводчик записывает фамилию, имя, отчество. Вот тут и родилась моя другая фамилия – Осипенко. Отвечаю: «Осипенко Василий Петрович». Спрашивают: «Место жительства твое?» Я отвечаю: «Витебская область, Песчанский район, село Козловка». Сидящие офицеры Гестапо строго смотрят по карте, которая раскрыта перед ними. Наступает новый страх: фашисты не находят на карте село-деревню Козловка. Сами собой говорят, что «нихт Козловка, нихт Козловка». Тут меня буквально как парализовало, действительно замирает во мне дыхание. Нетрудно представить, как тяжело было стоять. Вот-вот, думаю, не устою, упаду. Да, а ведь правда, в какой-то песне есть такие слова: «…А до смерти четыре шага…». Так вот, я и подошел к самой смерти, прошел действительно четыре шага. Вот-вот брызнут слезы, губы уже трясутся от горького моего дыхания. Хочется перед смертью своей сказать: «Мама! Милая моя мама! Прощай! Напрасно ждешь ты меня. Милые мои тятя и мама! Прощайте! Целую я вас! Ваш Василий».

Фашисты начинают смотреть на меня зверем: «Нихт Козловка! Нихт, нихт». Тогда я, действительно как перед смертью, стал быть смелее. Говорю: «Ну как же нет, когда я там проживал до армии!» И назвал еще рядочные села. Тогда фашисты говорят: «А, а, а, кляйн! Кляйн, кляйн Козловка». Слово «кляйн» значит «маленькая». Тогда я как бы оживел, говорю: «Да, да, маленькая деревня». Кроме Козловки я еще рассказал о семи деревнях. Тогда они смотрят на меня и говорят между собою: «Я, я, я, – это значит по-ихнему «да, да, да». – Это точный украинец. Ап! В сторону». Значит – «иди в сторону». Вот только тогда я стал дышать на полную грудь. «Ну, думаю, опасность миновала, слава Богу».

Так же спокойно прошел и мой наставник по имени Шура. Всех тех, которые проходили регистрацию, отводили в сторону, за отдельный забор. Конечно, тоже под охраной.

И наконец-то мы выбрались из лагерей военнопленных

В этот же день после такой строгой регистрации нам заготовили паспорта. А пока мы находились в изолированном помещении – в ожидании, что скоро нас позовут, выдадут паспорта и пустят на родину. Такая утешительная радость! Но мы с Шурой также думаем: «А куда мы пойдем? Всюду немецкая власть, рано или поздно нас всё равно где-то застопорят». Но в первую очередь хотя бы досыта поесть, пойти по сбору милостыньки. Ведь мне когда-то подавали хорошо, и тут тоже Украина, кто-то да подаст кусочек хлебушка.

Вскоре нас позвали обратно к тем самым столам. Ну, думаем, сейчас получим фашистские паспорта и будем на свободе. Но почему-то не верится, всё это происходит как во сне.

Перед столами нас выстроили по обычной армейской обстановке и стали вызывать по фамилии. Называют мою фамилию: «Осипенко Василий Петрович!» Кругом стояла мертвая тишина, в том числе и я – стоял и молчал. Снова повторяют: «Осипенко! Осипенко! Есть такой? Или нет?!» Действительно, что уж значит не своя фамилия: так оно и тут сказывается. И вдруг я как бы проснулся и кричу: «Я! Я!» Тогда кто-то из переводчиков закричал на меня: «Уснул чи що?!» Тогда я выхожу из строя и подхожу к столам, говорю: «Болею, плохо слышу», – сам показываю на уши. Тут же переводчик передал мои слова. Тогда немецкий офицер из числа Гестапо говорит: «Кранк? Кранк? Ну, на хаус, на хаус, ап, ап». Это значит, он сказал: «Болеешь, болеешь, ну, домой пойдешь». Да, сам себе думаю: «Какой домой… Если бы я действительно шел домой, то по мне было видно». Но делаю вид, что действительно болею. Получил паспорт и обратно встал в строй.

Когда все получили, то главный офицер стал выступать перед нами. Он говорил: «Вы самые счастливые люди, что вас отпускают по домам. Сколько было раньше войн, но пленных отпускали лишь тогда, когда кончатся военные действия. А немецкая власть так вот поступает с вами – отпускает преждевременно в свои родные места. Когда прибудете домой, то немедленно нужно встать на учет согласно данного паспорта. Срок вам – не больше недели. А кто будет долго бродить – тогда обратно можем забрать в лагеря». После его выступления раскрывают широко обе половины ворот. И тогда тот офицер сказал: «Ну, желаю вам удачи в пути! А сейчас с криком «Ура!» – марш!»

Вот тут действительно – откуда и сила взялась – все закричали «Ура! Ура!» и побежали кто как мог. А некоторые падали и опять подымались, кричали «Ура!» и бежали – сами себе не верили. И так вот закончилась наша лагерная жизнь в селе Колончак.

Первые шаги на свободе

Невозможно передать великую нашу радость в ту пору – что мы среди белого дня на свободе. И это после таких жестоких дней, когда на каждом шагу, в каждую минуту ожидали смерть. Да, нелегко даже говорить и описывать эту тяжесть, которую нам пришлось пережить, а ведь мы отдали свою молодость, которая дается раз в жизни, отдали навсегда.

Самые первые шаги на свободе мы очень спешили. Обгоняя друг друга, вбегали из дома в дом по сбору милостыньки. Кто что может подать, то и брали. Набрали несколько кусочков хлеба. Да, действительно, именно что «кусочков»: никогда люди, подобные нам, не назовут «кусков хлеба», а только так вот – «кусочков». Какими они были дорогими для нас, эти кусочки хлебушка! Прежде чем положить каждый из них в свой мешочек – обязательно его поцелуешь, а потом сердечно поблагодаришь ту хозяечку, которая подала его.

Когда вышли за околицу села, тогда мы особенно почувствовали в себе ощущение вольной жизни. Услышали голоса птиц, которые весело щебетали, радовались наступлению весенних дней. Нам казалось, что они также радуются нашему освобождению из неволи. Все наши братья разошлись по разным дорогам, а мы вот – вдвоем, с моим товарищем Шурой. Он был гораздо старше меня, и много он мне помог в освобождении на волю.

Вблизи этого села увидели один незначительный бугорок, уже покрытый зеленой травкой. Подошли к этому бугорку и беседовали. Вот мой коллега и говорит: «Да, Василий, а, наверно, этот офицер, который выступал перед нами, правильно сказал, что самые мы счастливые люди – уходим на свободу, а война еще не закончена. Так вот, прежде чем есть эти кусочки, давай поклонимся Богу и вспомним прожитую нашу жизнь, которая уже осталась позади». Так мы и сделали, от такой великой радости и вспоминая страшные прожитые дни, мы трижды сделали земные поклоны и поцеловали этот прекрасный бугорок земли – со слезами и словами: «Милая наша земля Украины, покрой нас на твоих просторах. Да сохрани нас, Господи, на этой земле». Тогда стали кушать свои набранные кусочки хлебушка, которые казались для нас самой прекраснейшей едой с ароматным запахом. Немного отдохнули на свободе: ведь нам спешить некуда. Одни спешат как можно быстрее добраться до своего дома, а ведь у нас дома-то нет, и надо над этим опять думать и думать.

Прошли несколько километров от села Колончак. Куда ведет эта дорога – нам неизвестно. Увидели стог соломы. Мой попутчик говорит: «Айда, Василий, к той вон соломе. Там разденемся донага и хорошенько выколотим своих паразитов, которые выпивают из нас последнюю кровь». Совет очень правильный, ведь нас и ночевать-то никто не пустит таких вшивых, а где-то нам придется ночевать. Можно, конечно, переночевать и в этой соломе, но кроме ночлега нам нужно что-то и покушать. Так и решили: подошли к стогу соломы, разделись и стали вытряхивать вшей. Их было очень много и очень трудно было от них избавиться. Брали пучок соломы и этой соломой терли по одёже, особенно по швам. Таким путем, сколько могли, столько и вытряхнули, и пошли дальше по украинским просторам. Но теперь мысли в голове бесконечные: «А куда пойдем? Куда будем держать свой путь? Хоть и есть у нас теперь паспорта, но там указано местожительство, куда мы должны следовать».

Увидели какой-то поселок и стали держать свой путь прямо на него. Подошли к этому селу. Какое его название, мы даже и не поинтересовались. В этом селе был какой-то, как видимо, праздник: люди чисто одеты, женщины и дети сидели на скамеечках возле домов. Мы подошли к ним, чтобы попросить милостыньку. Они как увидели нас – тут же окружили, стали выносить из своих домов кто что может. Мы выбрали удобное место прямо среди улицы и уселись, чтобы покушать. Пока кушали, около нас всё больше и больше собиралось народу. Мы рассказывали о своей пленной жизни, а все наши слушатели сидели вокруг нас со слезами на глазах. Помню, как один малыш побежал в дом и кричит: «Бабуся! Бабуся! Пойдем скорее! Вон там сидят живые шкелеты, выходи быстрее!» Да, видимо, этот малыш был прав, что действительно мы были такие – похожие на скелеты. Одна молодая девушка спрашивает нас: «А у вас воши е?» Мы говорим: «Чего хорошего, а этой гадости хватает. Вот еще никак не можем от них избавиться». Она, конечно, заметила, что они ползали по нас; хоть мы их и выколачивали в той соломе, но их, казалось, как будто еще больше.

Первый ночлег на свободе

Итак, в этом селе нам посчастливилось хорошо поднажиться кусочками хлебушка. Набрали и вышли из села. Время было уже к концу дня. Конечно, можно было и заночевать в этом селе, но постеснялись из-за этих проклятых вшей. Прошли несколько километров. Опять увидели на поле подобную солому. В ней-то и был наш первый ночлег. Ночи стояли еще холодные, даже небольшие заморозки, но для нас это было не страшно. Мы хорошо зарылись в солому и почти всю ночь вели разговоры о планах в дальнейшей нашей жизни. Да, свобода-то она свобода, но дан недельный срок нам прийти на свое местожительство. Долго бродить нельзя – об этом мы предупреждены. Мой собеседник говорит: «Ну, как ты, Василий, думаешь?» Я говорю: «Вот где-то бы нам устроиться на работу, в каком-нибудь колхозе. Работу я люблю. А там – как Бог даст. Может, скоро закончится война, потом видно будет». Тогда он говорит: «Вот это правильно, что действительно – как Бог даст. «Без Бога не до порога», так старые люди говорят. Помнишь, когда ты стоял перед фашистами, где шла регистрация? Ты был как белое полотно, а я стоял позади тебя и без конца творил молитву, чтобы ты не спутался перед ними. И так всё благополучно прошло. Ясно?» Тогда я от радости своей и говорю: «Ой, какое тебе спасибо, Шура! Тебя, наверно, Бог послал ко мне. Ведь я-то тоже признаю Бога». Он говорит: «А давно ты стал верить в Бога?» Я говорю: «С самого детства». – «Тогда ты молодец. Помни мои слова: какие бы трудности ни были, всё равно обойдутся благополучно, только верь в Бога. В поле будем жить – и волки нас не тронут, стрелять будут в тебя – а не попадут. Конечно, другому скажешь – он надсмеется, а сам пустой как барабан. Вот такие-то и остались в лагере, которые не признают Бога. И помнишь, когда немцы угрожали, сколько человек вышли из строя? Значит, им не быть на воле, они не призывали на помощь Бога, и нервы у них не выдержали». И так, в таком приятном разговоре всю почти ночь и провели. А сами нет-нет – да и обратно за свои кусочки, так как сразу досыта поесть-то было опасно. И таким путем первую ночь мы провели в великой радости, спали как в родном доме и на хорошей постели.

Второй день на свободе

Наступило утро. Все свои пожитки поели, настроение бодрое. Смотрим кругом: поля да поля, и конца-края нет. Мой попутчик говорит: «Ну что, Василий, давай обратно делать «баню». Я говорю: «Обязательно, а то опять будут ползать по нас вши и кто-нибудь спросит: «А у вас воши е?» Так и решили. Разделись и хорошо выколачивали своих лагерных паразитов. Силы уже у нас появилось побольше, ведь всю ночь почти жевали свои добрые кусочки. И так собрались и снова пошли дальше, куда ведет дорога.

Долго шли до другого селения, так что уже проголодались. Нашли большую лужицу водички и хорошо ею подкрепились. Через некоторое время появилось вдалеке какое-то село, и стали свой путь держать на него. Ходили мы, конечно, еще очень медленно. Во второй половине дня, наконец, пришли. Нас тоже там встретили неплохо. А что касается ночлега, то надо обязательно явиться к старосте села: куда он направит – в тот дом и идти, да и проверит документы.

Местные жители говорили, что «все предупреждены: на ночь никого не пускать. А кто пустит кого и узнают из полиции – то дают 10 розгов». Везде и всюду царила немецкая палочная дисциплина. Во всех селах были полицейские, староста, комендант из числа жителей и немецкий жандарм. Поэтому мы направились к старосте, чтобы нас устроили где-то на ночлег. Не всегда же нам спать в соломе, да и ее близко-то не бывает. Староста хорошо посмотрел наши паспорта и дал указание: «Зарегистрировать и устроить на ночлег». Полицейские повели нас: одного в один дом, а другого – через два дома дальше. Всё это нам понятно, так как нам нет доверия.

Добрая хозяйка

Когда меня привели к одной хозяйке на ночлег, то оказалось, что эта старушка была особо добрая. Спрашивала о нашей жизни в лагерях, душевно выслушивала и удивлялась. Также интересовалась о моих родителях и очень сердечно сочувствовала, что они обо мне ничего не знают, где я нахожусь. Приготовила хороший ужин – для меня это было великим праздником. А когда пришла пора ложиться спать, я ей говорю: «Мне вот что-нибудь бросьте на пол – я и тут усну». А она говорит: «Ни в коем случае. Ты и так намучился в лагерях, да еще тут будешь лежать на полу. Я сама лучше лягу на пол, а ты вот на кровать, и никаких разговоров». Тогда я признался, что мы, мол, еще не избавились полностью от вшей. Она говорит: «Ну и пусть будут и вши, пусть и для нас будет какая-то малейшая трудность. Вы, – говорит, – такие трудности имели не по своей воле. А мы живем пока – слава Богу, земелька нас годует (то есть «кормит»). Так что, Васыль, ложись вот на мою кровать и спи как дома». Да, как бы я не хотел ложиться на хорошую постель, но хозяйка так и заставила. Спал, конечно, очень беспокойно, чувствовал себя очень стеснительно из-за этих вшей. Утром проснулся раньше хозяйки и смотрю – своим глазам не верю – простынь-то стала пестрая: такое множество наших насекомых на белой материи – это, надо сказать, великий страх. И откуда им взяться? Ведь мы дважды их выколачивали в той соломе. Я как увидел – и быстро стал собираться, а постель каким-то одеялом покрыл и простынь ту скомкал в кучу, чтобы паразиты не расползлись повсюду. Хозяйка тоже стала вставать и готовить мне завтрак. А я от стеснения стараюсь быстрее бежать. Она говорит: «Вот зараз покушаешь и пидешь». А я говорю, что «не привык так рано кушать-то, спасибо. А то товарищ мой будет меня ждать». А она опять говорит: «Да вин гукнет». (Это значит «крикнет»). Но я от своей чрезвычайной скромности всё же пошел из ее хаты. Она кой-что дала мне в дорогу покушать, я её поблагодарил за всё доброе. Пошел к тому дому, где ночевал мой попутчик, и его ожидал, когда он выйдет. Вышел мой товарищ, и снова мы направились в путь – но неизвестно куда.

Крупное село Черненко

И так мы ходили из одной деревни в другую, и всё указанное время истекло. А ведь надо где-то устроиться на постоянное местожительство, иначе можем получить неприятность за бродячую жизнь. Дошли до села Черненко. Еще не входили в него, сели отдыхать у околицы. Майские дни пригревали нас, да не только нас, а и всю природу. Это село утопало в садах: целые гектары виноградника и большое количество различных фруктовых деревьев. Таких красивых садов нам еще не приходилось видеть на своем пути.

Через некоторое время к нам стали подходить сначала малолетние дети, потом женщины, старые и молодые. Осыпали нас различными вопросами – успевай только отвечать, очень нам сочувствовали о нашей тяжелой жизни. Приглашали в село: «Пидэм, кажу, в наше село, мы хоть вас нагодуем, а то, пожалуй, кушать хотите». А мы день ото дня стали смелее, и милостыньку попросить для нас ничего не составляло. Пошли в село. Нас стали кормить, прямо на улице. Также собирались люди и интересовались, кто чем. Одни спрашивают: «Далече ли идете?» Другие говорят: «Вы видкиль будете?» Что можно было, то и говорили, а что касается нашего обмана немцев – об этом ни одного слова. Отвечали, что оттуда, как было указано в паспортах наших.

Это село как-то нам понравилось, и мы задумали заночевать в нем. Обычай их нам известен: нужно явиться в управление, где находятся комендант, староста и полицейские. Когда мы явились в управление, то полицейский направил в кабинет старосты. Тот выслушал нас о том, что мы бы хотели остаться в этом селе жить и работать. Он был как будто, судя по его взгляду, не против. Встал из-за стола и повел нас к коменданту села. Комендант – из числа местных жителей, ему подчиняется всё село и вся полиция, он имеет право дать указания за какую-либо провинность – «розги», «избиение человека», и также может помиловать. Староста ему и говорит: «Вот, Иван Сергеевич, веду тебе работников. Эти хлопцы желают у нас в селе жить и работать. Хочешь – побеседуй с ними». Тогда Иван Сергеевич потребовал у нас документы. Мы ему подали, а сами стоим перед ним по обычной армейской дисциплине. Когда он увидел, что мы стоим, предложил сесть. Мы сидим, а сами кругом поглядываем. На видном месте на стене висят жестокие плети с нагайками.

Посмотрел комендант наши паспорта и стал задавать вопросы: «Почему не хотите на свое местожительство?» Мы отвечаем, что «узнали через близких людей: у нас там никого в живых-то не осталось, все погибли во время сильных боев; чего пойдем туда – только расстраиваться». А сами сделали такой вид, страшно печальный. Тогда Иван Сергеевич еще раз посмотрел на нас и говорит: «Да я, собственно, и не против, но как посмотрит районная жандармерия на это?» Потом посмотрел на старосту. Староста сидел возле него и без конца разглаживал свои усы и лысину, мужик был уже в годах, а ростом был как высокое дерево. «Так что же, товарищ староста, примем, кажу, чи що? Работу им найдем?» Староста отвечает: «Да работы-то у нас много, кажу, тилько нэ лэнысь робыты». Тогда Иван Сергеевич нам говорит: «Так вот что, хлопцы: вначале нужно прописаться, встать на учет в районе, тогда мы вас примем в свое село. Это нужно вам явиться в районный городок Каховка, в главную жандармерию». Мы немного осмелились и говорим: «Иван Сергеевич, а вы – хорошо было бы для нас – что-нибудь написали, а то там с нами и не будут разговаривать. Тем более пленные. Люди, конечно, всякие бывают, но нас что-то недолюбливают». Тогда Иван Сергеевич как-то с оживлением взял листок бумаги и стал писать. А может быть, что мы его назвали по имени-отчеству, ему и стало приятно на душе. Написал свою писулю и поставил штамп с фашистским знаком, подает нам и говорит: «Вот, пожалуйста. Как пропишетесь, тогда зайдете ко мне». Мы, конечно, его поблагодарили и говорим: «Иван Сергеевич, мы это пойдем завтра, а вот сегодня нам нужно заночевать где-то в вашем селе». И так он распорядился, дав указания полицейским: «Одного устройте там-то, а другого – вот, примерно, к бабе Петушихе: они живут вдвоем с дедом, им не будет скучно», – и немного улыбнулся. Так полицейские и сделали: моего друга – на один край деревни, а меня – на другой край деревни, вот именно что к бабе Петушихе, которую так звали по прозвищу.

Моя жизнь у бабы Петушихи

Оказывается, что фамилия им Петуховы, а по деревенскому прозвищу их зовут дед Петух и баба Петушиха. Но больше всего славилась баба Петушиха, и в доме-то всю власть держала именно она. Деда почти и ни за что считала, да и дед был по сравнению с ней уже гораздо дряхлее, кое-как ходил и дела домашние делал с великим трудом и с отдыхом. Было у них хозяйство: корова, куры да и хороший огород по деревенскому обычаю. Когда меня привели к бабе Петушихе, я с ними познакомился. Долго мы сидели и рассуждали – баба Петушиха уж очень-то любила поговорить. Она спрашивала, как мы жили в лагерях, и очень сочувствовала нашей жизни. Я в этот же день стал им помогать по хозяйству: качать воду из колодца, чистить у коровы сарай, подметать двор, убирать навоз и так далее. Конечно, в своем хозяйстве дела всегда бывают, а для меня эти дела не страшны: я ведь парень деревенский, всю эту работу очень люблю.

Баба Петушиха меня хорошо покормила: суп мясной, каша была пшенная молочная. Одним словом, я как в рай попал, ем и глазам не верю, всё происходит как во сне. Баба Петушиха сказала: «Смотри, Васыль, если пропишетесь в наше село, то приходи прямо к нам и будешь у нас жить. У нас с дидом тоже был сыночек Васыль, но погиб на фронте». После этого она тут же подняла свой фартук и стала вытирать слезы на глазах. Вначале плакала тихо, а потом стала всё громче да громче. Смотрю на нее – и действительно мне стало жалко ее, как свою мать. Дед лежал на кровати и тоже, слышу, хмызгает носом, плачет и приговаривает: «Ой, Васыль ты мой Васыль, не дождался я тебя и помощи твоей». И так оба расплакались, в доме получились как похороны. Глядя на них и у меня полились слезы, и все втроем сидим и плачем. Я плачу потому, что где-то бедная моя мать также обливается слезами и не знает моей жизни, уже давно, наверное, считает погибшим. Последнее письмо послал я с Одесского фронта, уже проходит около года, и она не знает обо мне ничего, где я находился. И хорошо, что не знает, а если бы знала, то она не перенесла бы эту тяжесть мучительной моей жизни.

И вот подходит дело к ночи. Баба Петушиха подготовила мне постель, и даже в отдельной комнате, или же как в задней. А в передней они сами находились. Уснул я крепким сном. Проснулся раньше бабы. Было, но не так много на моей постели вшей, и я их хорошенько вытряхнул, и стал заниматься по хозяйству во дворе. Когда баба Петушиха встала доить корову, у меня уже было везде чисто подметено. Она как увидела, так и ахнула, и говорит: «Ой, Васыль, чи не спал, чи що? Зачем так рано встал? Спи да спи, кажу». А я ей говорю: «Да я уже выспался, не хочу больше». А сам думаю: я ведь встал из-за этих проклятых вшей, а то и до сих пор бы спал». Через некоторое время встал и дед, посмотрел – а во дворе чистота, «иголку потерянную найдешь». Дед от удовольствия даже прослезился и стал благодарить меня, готов поцеловать – вот какой он был довольный. Баба Петушиха тут вскоре стала звать меня: «Васыль! Пидем, кажу, снидать». Это значит «завтракать». Тут она мне и молока налила большой бокал. Я хорошо покушал и поблагодарил их. Потом заходит ко мне мой попутчик Шура и говорит: «Ну как ты, Василий, не передумал пойти в Гестапо?» Я говорю: «Страшновато, а идти надо. Пойдем. Что Бог даст, то и будет». И тут же баба Петушиха сказала: «Айда, идите, кажу, с Богом, да и быстрее возвращайтесь».

Путь в жандармерию

Наш путь в каховскую жандармерию

Расстояние от Черненко до Каховки я не помню, но были мы весь день в дороге. Этот путь являлся для нас печальным и, можно сказать, опасным. Стоит ожидать разные вопросы: например, почему мы не следуем к назначенному месту жительства? Тут надо готовить ответ. Да и вполне понятно, что там тоже сидят не дураки, обмануть их трудно, а если они заметят что-либо, то туго нам придется. В лучшем случае могут отпороть плетями и обратно отправить в лагерь военнопленных. Но когда-никогда – а все-таки где-то нужно нам прописаться и устроиться работать. Сами себя успокаиваем: а может быть, это последний наш страх, а потом всё будет хорошо, будем досыта кушать, да и работы-то мы не боимся.

Видим, появляется уже город. Хочется побыстрее закончить прописку и жить спокойно. А ноги почти не шагают: как вспомнишь это проклятое Гестапо – и идешь как на расстрел. Погода стояла уже теплая, начало июня-месяца, кругом зелено, трава, цветы, птички поют на разные голоса. Всё это хорошо, а самое главное – что мы уже с голодом расстались, хоть не знали, надолго или накоротко.

Облюбовали хорошее местечко и решили отдохнуть – не от ходьбы, а от моральной усталости. Немного перекусили, что нам дала на дорогу баба Петушиха, и пошли в город Каховку. Как бы ни было страшно, а ведь всё равно нужна прописка: без прописки нигде нас не примут на работу, да и бродячая жизнь тоже к хорошему не приведет – ходить по селам по деревням собирать кусочки хлебушка.

Материнские слезы

Доходим до окраины города, как вдруг одна пожилая женщина быстрыми шагами идет прямо на нас, вся в слезах, и сквозь слезы что-то приговаривает. Вдруг как сохватила она меня за шею и давай целовать, и плачет, и причитает: «Ой, милый мой сыночек, какими ты путями пришел?! Я так по тебе страдала, сколько слез я пролила! Ой, родной ты мой, дорогой ты мой, золотой ты мой, как ты это пришел?! Я плакала днями и ночами по тебе…» и т. д. Дорогой читатель, представь себе, как только она плакала! Невозможно передать. Я ведь не писатель, я не могу порой всё так красиво и доходчиво описать. Тем более рассказать про эти горькие материнские слезы.

Мы вдвоем с товарищем тоже не смогли удержаться от слез. Хорошо знаем, что она ошиблась, что она днями и ночами всё думала о своем сыне и так ей показалось, что это он. На крик этой матери сбежались другие люди и смотрят на нас. Не поймут, в чем дело, но видят, что мы все в слезах. Потом я осмелился и говорю: «Дорогая мамаша, успокойся, ты ведь ошиблась. Вот как бывает. Ну ничего, ты своими слезами обязательно его сбережешь. Не плачь, успокойся. Я совсем чужой и очень дальний, послушай меня». Тогда только наша бабушка постепенно стала успокаиваться. Смотрит на меня и говорит: «Ой, как это со мной получилось? Я даже и не помню, как это я подошла к вам. Простите меня, Христа ради, старую дуру. А всё же очень ты похож на моего сыночка. Тогда пидем хоть в хату мою, я вас зараз нагодую» (значит, «накормлю»). Но мы, конечно, были уж не голодные и в ее хату не пошли, как бы она ни приглашала. Мы ей говорим: «Спасибо, спасибо. Ты вот, бабусенька, лучше бы пожелала нам удачи: мы идем на прописку в жандармерию, кто ее знает, как они на нас посмотрят?» Она говорит: «А вы в якую деревню? Или виткиля будете?» – «Мы сами-то издалека, а вот хотим прописаться в село Черненко и там будем жить и работать. Да и нам сейчас некогда, мы спешим. До свидания, бабусенька, дай Бог тебе встретить своего сына». Тогда она говорит: «Ой, милые мои, дай Господи вам удачи во всем, помоги вам Господи». Мы ей отвечаем: «Вот за это-то большое спасибо». Таким путем мы с нею распростились.

Новый страх

Доходим до центра города, где и была расположена эта самая проклятая «человекобойня» – жандармерия. Навстречу нам идут жители города и почему-то очень печальные, мрачные, даже некоторые со слезами на глазах. Почему? В чем дело? Одна гражданка шла даже вслух плакала. Мы ее пытались спросить: «Что, мол, у вас случилось? Почему вы плачете?» Она нам не смогла ответить из-за своих горьких слез, только сказала: «Зараз сами побачите, что тут робытся». Прошли еще немного по направлению к назначенному месту. Смотрим – кучка народа, все стоят очень печальные и без конца вытирают слезы. Подходим к этим людям и увидели: на дереве висящую молодую девушку. И возле нее написано на дощечке: «Так будет каждому, кто будет обманывать и вредить немецкой освободительной армии». Якобы та девушка была замешана в партизанских делах. И возле висящего трупа ходит взад-вперед немецкий часовой.

Как эта обстановка жутко, страшно действует на нервную систему человека!

«Да, Шура, напрасно мы сегодня и пришли: они сейчас как звери разъяренные, такое дело они сегодня совершили». И тут одна женщина услышала наш разговор и говорит: «Так это не сегодни они зробыли – три дня уж як прошло. А ее родители сидят в темнице, они, наверное, и не знают об этом». Мой товарищ подумал-подумал и говорит: «Пойдем вот туда немного в сторону». Думаю: что-то, видимо, он мне хочет сказать. Отошли в сторону от многолюдия, Шура мне и говорит: «А как ты думаешь? Что же теперь делать? Обратно идти да и не спать ночами?» А я ему говорю: «Нет, пойдем в Гестапо. Что, потом, Бог нам даст, то и будет. Хотя, кто знает, а может, мы и сами пришли вплотную к своей смерти. Нам хорошо известно, как они поступают за малейший обман». (Потом – в значении «значит» (в качестве вводного слова), диалектное слово в просторечии среднего Поволжья, рассмотрено в словаре С.И. Ожегова (прим ред.)).

Тогда мой собеседник говорит: «Нам всё же пожелали удачи: баба Петушиха и та женщина, которая так сильно плакала. Давай еще мы с тобой помолимся Богу и пойдем: что, потом, будет, то и будь». Так и сделали: прямо на улице помолились Богу и пошли в жандармерию. Конечно, всё у нас обдумано, что надо говорить и что отвечать на вопросы Гестапо. Подходим к самому зданию. Тут, конечно, немецкая охрана нас задержала. Мы объяснили, по какому делу идем. Тогда один из немцев пошел узнать: что, мол, можно пустить нас или нет? Через несколько минут выходит и говорит: «Ап, ап, ком хер». Мы поняли, что он приглашает пройти в кабинет Гестапо. Набрались терпения и мужества, пошли в кабинет.

Вошли, сняли головные уборы и подаем ту записку, которую писал Иван Сергеевич, комендант села Черненко. Главный из Гестапо взял и передал ее своему переводчику, тот быстро прочитал и всё ему доложил: что нас не против принять на работу в село Черненко. Тогда немец нас спрашивает по одному: «Почему ты не хочешь на свою родину?» Я говорю: «Мы вот через одних знакомых узнали, что во время бомбежки наш дом разбит и родители мои погибли. Что мне там делать? Буду жить и работать в этом селе». А у самого хлынул поток слез, и слов сказать не могу. «Да у меня т-т-тута е-есть дальние р-родные, так и буду жить». Переводчик всё до слова передал гестапо. Тот смотрит на меня и говорит: «Где твой папир?» Это значит «паспорт». Я вынимаю и быстро подаю ему свой паспорт. Гестапо посмотрел на меня, на паспорт и отложил его в сторону. Потом стал спрашивать моего попутчика: «А ты почему не хочешь ехать домой?» Он говорит: «Я настолько больной, что и до дому-то не смогу добраться, – сам стоит полусогнутым и с палочкой в руках. – Всё равно, где мне умирать, а может, немного поправлюсь на свежем воздухе и тогда пойду на свое местожительство. А может, и оба пойдем вместе. Помогите уж нам, пожалуйста». Также переводчик все слова передал гестапо. Гестапо долго смотрел на нас обоих и на записку, которую мы подали, он ее так и держал в руках. Говорит переводчику: «О, о, это пишет Иван Шергеевич. Гуд-гуд Иван Шергеевич». Мы, конечно, поняли, что он очень хвалит Ивана Сергеевича. Еще бы, ведь тот – продажная сволочь, так и хочется добавить эти слова. Гестапо берет телефонную трубку и куда-то звонит.

Через минуту приходит еще один офицер. Вошел и поднимает руку кверху и одновременно ударяет каблуком сапога о другой каблук и произносит речь: «Хайль Гитлер!» Такой уж у них был обычай: это хвала и процветание Гитлеру. Без этих слов они ни спать не ложаться, и утром, до начала даже завтрака, они встают в строй и все одновременно поднимают руку вверх и как собаки кричат: «Хайль! Хайль! Хайль Гитлер!» Только после этого они будут вести службу или какие-либо дела.

Гестапо что-то по-немецки сказал вошедшему и подал наши паспорта. Тот быстро повернулся и вышел из кабинета.

За это время, пока стояли и ждали, видели на стенах, какие только есть плети для избиения людей, и они так и висят окрашенные человеческой кровью. Через короткое время офицер приносит обратно наши паспорта и кладет на стол перед лицом гестапо. Он стал тщательно их рассматривать и что-то говорить переводчику. Переводчик выслушал и начал говорить нам: «Так вот. Господин офицер Гестапо разрешил вам временно проживать в селе Черненко, но с условием. Наложен строгий запрет вам, то есть: в вечернее время по селу не ходить, работать с товарищем в отдельных местах, с работы придете – на улицу не выходить. При малейшем замечании полиции к вам будут приняты строгие меры наказания, вплоть до повешения. Ясно?» Мы говорим: «Ясно. Всё будет так, как это требуется». Потом дают нам паспорта и показывают форму запрета: на паспорте – широкая красная полоса, на которой написано «Опасные люди». Взяли паспорта и быстро вышли из этого проклятого помещения, в котором бы век не быть никому.

Обратный путь в село Черненко

Что нас ожидает завтра – мы этого не знаем, но оттого, что уже прописались в это село, у нас появилась какая-то радость душевная. Думаем: «Ну, наши планы понемногу выполняются, слава Богу. Хоть немного поживем на свободе, да и будем кушать досыта, а там снова что Бог даст». Идем и всё посматриваем на свои паспорта. Да, думаем про себя, «опасные люди». Какие мы «опасные»: нас «ветром качает», кто знает, а может, и не поправимся: приключится какая-нибудь болезнь, так и погибнем где-нибудь.

Ну, обратный путь был уже гораздо нам легче, чем идти в Гестапо. Невозможно передать, сколько у нас было переживания за эти дни, потом даже ночами всё это снилось – та проклятая форма Гестапо и те звери, которые так много пожирают человеческих душ. На обратном пути хотели зайти к той старушке, которая сильно плакала, но от своих волнений и совсем забыли, да и кушать-то хотелось.

Город Каховка уже далеко позади, идем украинскими полями, кругом зелено, свежий ветер дует нам в лицо. А мы идем и знаем, что именно на свободе, сзади нас нет никого с винтовкой. Да, действительно – наверное, мы самые счастливые люди, как было сказано при освобождении из лагеря пленных.

Вдруг смотрим: нашу дорогу перебегает заяц. И у нас пошли разные мысли. Шура говорит: «Ну, косой, к чему это ты нам перебежал дорогу? Кто тебя спугнул? И чего это тебе захотелось обязательно перебежать нам дорогу?» А заяц перебежал и спрятался под старым кураем (трава высокая колючая). Тогда я говорю: «Шура, ты отдыхай вот тут, а я пойду посмотрю: где-то неподалеку он спрятался», – и пошел посмотреть, где же он. Стал хорошенько разглядывать возле курая. Смотрю – заяц и в самом деле там прижался к земле и голову спрятал в траву. Я тихонько подошел к нему и схватил его рукой. Как он кричал – уж очень испугался! Я его прижал к себе обеими руками и пошел к своему другу. Шура мой очень удивился, говорит: «Вот здорово: голыми руками поймал такого большого зайца». И предложил: «Так вот и неси до деревни, а там баба Петушиха сделает жаркое». И пошли мы дальше с зайцем на руках. Потом я говорю: «Нет, Шура, мне его жалко. Он тоже как бы попал в плен и хочет свободной жизни. Пущу я его, пусть живет, с Богом». Так и сделал. Посадил его на дорогу, а он, бедный, лежит и, видимо, не верит, что его пустили, потом как пыхнет бежать – и тут же скрылся из виду.

Прошли еще несколько километров. Идем и потихоньку разговариваем о всякой разности. Смотрим – появилась какая-то конная тачанка навстречу нам. Стала с каждой минутой приближаться всё ближе и ближе. Мой попутчик говорит: «А ведь, по-моему, это какой-то фашист едет. Давай-ка лучше свернем в сторону, а то кто его знает, что он за человек: будет приставать чего хорошего». Так и решили: свернули с центральной дороги в сторону и стараемся быстрее отойти подальше. Но конная тачанка приближается, и видим: действительно, какой-то немецкий офицер сидит и так пристально смотрит прямо на нас. А у нас, как у того зайца, и душа уходит в пятки. Сами себя успокаиваем: что, мол, нам бояться? Паспорта у нас в кармане да плюс к тому имеем прописку – нечего бояться, страх у нас остался позади – это проклятое Гестапо. А сидящий фашист всё смотрит и глаз с нас не сводит. «Ну, думаем, что-то не так? А может быть, кто-то убежал из лагерей, а им всё равно кого-либо забрать для счета?» Так и идем, а у самих и ноги не шагают от страха. Сами собой говорим: «Что же ему надо? Чего он уставился на нас?» Потом слышим: он что-то сказал своему кучеру, тот останавливает лошадей. Ну, думаем, всё, обратно какой-то страх нападает на нас. «Да и не зря перебежал нам заяц дорогу, – говорит мой товарищ, – это знай, что какое-то будет известие. Старые люди были неглупые, раз они так говорили».

Через какую-то минуту немецкий офицер подает свой голос: «Эй! Люский! Ком! Ком хер!» А у нас основательно замирает сердце: «Ну всё, нажились на свободе. Что можно ждать от фашистов – хорошего нет и не может быть, заберут нас обратно в лагерь, да еще чего хорошего отпорют ни за что». Мы остановились и смотрим на них, а они смотрят на нас. И опять немец стал кричать: «Эй! Люский! Ком хер!» А потом он как бы вспомнил – или ему какой-то дьявол сказал – имя мое. Он тогда стал звать: «Эй, Вашилий! Вашилий! Ком! Ком хер!» Тут мое состояние стало – хоть падай на землю. Мой попутчик говорит: «Айда. Как он может тебя знать, что ты именно Василий? А ведь он будто тебя зовет». Деваться, конечно, некуда, надо идти к ним. А может, он с кем-то путает меня? Кто его знает.

Идем прямо к тачанке. Кони стоят спокойно, а те немцы сидят, ждут нас. Мы идем еще, кажется, тише – короче говоря, как на расстрел, и ноги не шагают. Подходим ближе. Смотрим на того самого офицера, а он нам улыбается. Ну, думаем, что-то происходит как во сне, ничего непонятно. Тогда офицер подает мне руку, здоровается со мною и говорит: «Ты – Вашилий?» Я говорю: «Да, да». И смотрю на него во все глаза, медленно подаю свою худую руку. И узнаю его. Говорю громким голосом: «Шура! Это тот самый комендант, который спас меня от смерти в Бериславской тюрьме! Он мне разрешил выдавать по две порции хлеба и супа!» – и тут же я залился своими слезами – горькими или сладкими, незнай как их назвать. Я потом от всей души стал громким голосом плакать без всякого стеснения. А толком и сказать ничего не могу. Смотрю на него – и стали появляться тоже слезы у этого офицера. Тогда он говорит: «Вы на хаус?» Я говорю: «Я-я» (это значит «да-да»). А он говорит: «Я был на хаус, а теперь – на фронт. Нихт гуд». (Значит – «нехорошо, неохота»). Конечно, он прослезился из-за того, что идет на фронт, да еще, что от его сына нет писем. Так мы поняли с его слов. Я немного успокоился и говорю: «Дай Бог Вам удачи и Вашему сыну тоже дожить до конца войны». Его кучер мог немного переводить ему. И после этого он стал очень довольный – и мотает своей головой в знак благодарности. Безусловно, он подал свою руку и моему товарищу и так же пожелал нам счастливого пути.

Некоторые из читателей могут думать разное обо мне. Но я хочу охарактеризовать именно свои слезы. Если бы каждый, кто будет читать мои рассказы, вдумывался в такие страшные и тяжелые мои жизненные муки, он бы, конечно, понял, к чему были мои слезы при встрече с этим офицером. Вполне понятно для меня, но как могут понять другие? Да кто мы были – ничтожные люди, никто нас и за людей не считал. И как с нами обращались – хуже, чем со скотиной. Ежедневно гибли наши братья. И из моего рассказа под заголовком «Нечаянная радость» видно, что я не был каким-то подхалимом – нет, а действительно всё это происходило (и происходит) именно что «нечаянно». Разве где было слышно, чтобы немец пожалел русского пленного, – конечно нет. Нашего брата были тысячи. А тут немецкий офицер остановил лошадей, подозвал нас к себе и вспомнил имя мое, и подает нам руку, да и к тому же он в высоком чине. А может быть, он по нации был и не немец? Да кто его знает. Или же он был из числа боговерующих, всё делал ради спасения себя и сына. И опять: кто его знает. Хорошо понятно то, что мы являлись врагами друг другу. Но откуда появилась у него такая милость к своему противнику? Всё это никто не может знать. Но мне, конечно, более понятно, чем кому-то. Вот я и хочу сказать: всё это происходило по Божьему промыслу, по Божьей воле. Вот поэтому-то и лились ручьем мои слезы, что я получал благодать Божью.

И так мы распростились. Конная тачанка уехала далеко от нас, а мы подходили ближе к прописанному месту жительства.

Источник: Записки В.П. Решетникова «Защитник своей Родины»


Комментарии могут оставлять, только зарегистрированные пользователи.