fly

Войти Регистрация

Вход в аккаунт

Логин *
Пароль *
Запомнить меня

Создайте аккаунт

Пля, отмеченные звёздочкой (*) являются обязательными.
Имя *
Логин *
Пароль *
повторите пароль *
E-mail *
Повторите e-mail *
Captcha *
1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 Рейтинг 4.85 (10 Голосов)

Воспоминания пулеметчика Алексеенко М.И.

Перед войной я служил в 1-м батальоне 184-го Краснознаменного стрелкового полка 56-й дивизии. Наш полк располагался недалеко от западной границы около деревни Гожа, на реке Неман. В мае 1941 года 1-й батальон нашего полка послали на самую границу рыть противотанковый ров. Мы разбили наши палатки около вспаханной контрольно-пограничной полосы. Каждый день нас пропускали пограничники на работу и с работы через эту вспаханную контрольную полосу. Задание мы выполнили в срок. 
21 июня 1941 года (это было в субботу) мы закончили работу. Нам пообещали, что в воскресенье мы работать не будем. 

Наш командир батальона, капитан Корнух (Трофим Федорович) и командир роты капитан Палащенко уехали в отпуск. Нас предупредили, что в воскресенье будут маневры соседних частей и, что все будет, как на войне, чтобы не было паники. Вечером, когда мы возвращались в свои палатки, и переходили контрольную полосу, пограничники сказали нам, что немцы нарушили границу в Августовском лесу. В лагере нам велели привести все в полную боевую готовность. Когда мы все сделали, у нас осталось немного свободного времени.
Говорили мы о многом, но все сводилось к одному: ребята вспоминали дом, своих любимых девушек, домашнюю еду. Кто-то сказал: «Неплохо было бы попить сейчас парного молока. Мать дома уже, наверное, подоила корову». «Что же, это вполне осуществимо!», - сказал другой. «Недалеко отсюда живет один белорус. У него есть корова. Ребята покупают там молоко. Кому-нибудь надо сходить туда. 

Главное, чтобы не поймал старшина. А поймает – "губы" (гауптвахты) не миновать. Бросим жребий, кому идти». Бумажку с надписью «молоко» вытащил я. «Ну, тебе повезло!», - сказал Николай Худолеев, - умойся и перемотай обмотки, вид у тебя должен быть бравым. Знай, у хозяина есть дочка, кажется, Олеся. Ты должен сразить ее своей гвардейской выправкой». В действительности, дело обстояло так: нам выдали обмундирование одного размера, рассчитанное на Дядю Степу. 

Гимнастерку мне пришлось подрезать, так как она была мне до колен, воротник и рукава я подвернул. Ну, а обмотки я за год научился так мотать, что вызывал зависть товарищей. Когда я предстал с котелком перед Олесей (будем называть ее так, точного имени я не помню), она посмотрела на меня с усмешкой и спросила: 
- Ты чего пришел? 
- Купить молока. 
- Молока нет, ты опоздал. Я был искренне огорчен. 
- А какой ты молоденький, ну прямо дитё! И зачем в армию берут детей? Бегают здесь за молоком, служить им некогда. 
- Ты мне зубы не заговаривай!, - сказал я, обидевшись, - Нет, так нет, до свидания! 
- Ты женат?, - спросила она. 
- Еще нет. 
- Все вы говорите, что не женаты! А ты знаешь, что завтра сюда придут паны немцы?,- спросила она. 
- Кто это тебе сказал? 
- Все у нас говорят! 
- Говорить можно что угодно! До свидания. Жаль, что иду с пустым котелком! 
- А ты оставь котелок, а утром прибежишь, я дою корову очень рано. 
Я начал колебаться, но показать девушке и товарищам, что я боюсь, я не хотел. 
- Хорошо! - согласился я. 
Вернувшись, я передал товарищам наш разговор с Олесей. Ввиду сложной обстановки нам велели лечь спать одетыми. Спал я очень плохо: мне все время мерещились то старшина, то котелок, то Олеся. Признаться, я уже пожалел, что оставил котелок. Ну, какой я солдат без котелка! Я то и дело просыпался и прислушивался. 

С немецкой стороны раздавался страшный грохот. Что они там делают? Неужели Олеся права? Неужели немцы подтягивают танки к границе и собираются на нас напасть? Стало сереть. Шум у немцев прекратился, и стало тихо-тихо. Лишь изредка раздавался крик какой-нибудь напуганной птицы. Не пора ли бежать за котелком?, - думал я, - Вдруг началась страшная стрельба со стороны немцев, а в воздухе, на большой высоте засновали самолеты. 

Я слышал, что стреляют боевыми снарядами, и разбудил рядом лежащего Юрия Колпащикова: «Слушай, а ведь стреляют не холостыми!» «Спи!,- сказал он. Тебе сказали, что в воскресенье будут маневры, и все будет, как на войне». Снаряды разрывались где-то далеко за нами. Потом они стали приближаться. И тут мы услышали: «Первый батальон, подъем, в ружье!» По боевой тревоге мы схватили из пирамид винтовки и пулеметы, перешли контрольную полосу (об этом никто не знал) и заняли дзоты. Это была самая первая линия. Впереди нас был противотанковый ров. На нашем участке немцы не пошли. Примерно в восемь часов утра меня с тремя товарищами послали в разведку. 

Нужно было узнать, не зашли ли немцы к нам в тыл, и не занят ли наш лагерь? Пришлось преодолевать свои же препятствия (проволочные заграждения). Когда мы приблизились к своему лагерю, нас обстреляли из миномета. Мы благополучно ушли из-под обстрела и доложили обстановку нашим командирам. Батальон получил приказ покинуть дзоты и отступить на вторую линию обороны. Для этого нам нужно было преодолеть довольно глубокий Августовский канал. А на той стороне находились в шахматном порядке наши ДОТы. Это и была вторая линия обороны. Когда наш батальон, покидая дзоты, занял высоту, немцы заметили передвижение и открыли огонь. 

Открыли по нам ураганный огонь и из ДОТов. Положение батальона было очень затруднительным. Так как занятая нами позиция была не подготовлена. Мы несли большие потери. Но была надежда, что в ДОТах наши. Рации не было. Чтобы установить связь посылали разведчиков. Но никому не удалось даже приблизиться к каналу. Тогда кому-то пришла в голову мысль: разведчик должен пойти во весь рост, без оружия, со знаменем в руках. Если в ДОТах наши – то они заметят и прекратят стрельбу. Солдатом, вызвавшимся пойти со знаменем, был высокий, красивый юноша Сатаров. Наше знамя осталось в лагере. И тогда на палку прицепили красную косынку. С этим флагом пошел Сатаров во весь рост на ДОТы, из которых вели огонь.

Мы лежали на возвышенности, затаив дыхание, наблюдали. Зрелище было потрясающим. Ему не удалось подойти к каналу. Пулеметная очередь сразила его. Не знаю, был ли он убит или ранен, но очень жаль, если о нем никто ничего не узнает. 

Затем в разведку пошли четверо: помощник командира взвода Соловьянов, солдаты Колпащиков, Александрович и я. Задание было такое: мы должны были пойти на пограничную заставу (точно не помню, первую или вторую) и сообщить о нашем положении. Из заставы должны были дать команду, чтобы временно прекратили стрельбу из ДОТов и дали возможность нашему батальону переправиться через Августовский канал. В лесу мы встретили группу местных жителей: женщин и детей, которые рыли землянку, чтобы укрыться от осколков и снарядов. На наш вопрос, кто стреляет из ДОТов, они ответили, что не знают, и показали нам путь к заставе. На заставу послали меня одного. Застава находилась в лесу и была окружена проволочными заграждениями. Вокруг нее были вырыты зигзагами ходы сообщения. Я шел с западной стороны, а двери находились с противоположной стороны.

Я стал из лесу вести наблюдение. На заставе никого не было. Она была пуста, но не разрушена. Все было в порядке. Я вошел в расположение. В комнате стоял стол, на котором я увидел стакан с ландышами. А рядом в бутылке – розовый пион. На столе была алюминиевая миска с пшенной кашей с мясом и стакан недопитого молока. Видно, не дали пришедшему из наряда пограничнику поесть. Глядя на кашу, я вспомнил, что ничего не ел, и решил проверить, как кормят пограничников. Кашу я съел моментально и допил молоко (вот кто меня опередил, вспомнил я Олесю). Потом я проверил, что находится в кладовых. В одной кладовой я нашел сухари, котелок с патронами от винтовок-самозарядок. Жаль было это все оставлять немцам. Прихватив с собою несколько магазинов с патронами и еды, я вернулся благополучно к своим товарищам и предложил пойти на заставу, чтобы забрать патроны и продовольствие. 

Нам повезло: на заставе мы нашли два мешка. В один мешок мы взяли патроны, в другой – продовольствие. Затем мы вернулись к тому месту, где женщины и дети рыли укрытия. Помкомвзвода Соловьянов велел Александровичу и Колпащикову отнести мешки в расположение батальона. Когда мы остались вдвоем, Соловьянов сказал: «А ведь задания мы не выполнили. Батальон нужно во что бы то ни стало переправить через Августовский канал, иначе всех перебьют». Из ДОТов по-прежнему били из пулеметов. Среди жителей, рывших землянку, тоже были раненые. Стыдно было чувствовать, что ты, солдат, ничем не можешь помочь женщинам и детям. И тогда я принял решение, что настал и мой час, ради которого стоило жить. 

Я сказал, что попытаюсь переплыть канал. «В плен не сдавайся, убей себя, если в ДОТах будут немцы!», - предупредил Соловьянов. Короткими перебежками и ползком мне удалось приблизиться к воде. Я прыгнул в воду, огонь из пулемета усилился. Плыть в одежде, с винтовкой, со всем солдатским снаряжением, оказалось не так просто, как я думал. Я растерялся и почувствовал, что не переплыву на ту сторону. С трудом я вернулся на берег, лег за куст и стал думать, что же нам делать дальше. Одно я знал твердо: назад дороги нет, нужно во что бы то ни стало переплыть канал. Я сбросил с себя все солдатское снаряжение, отцепил от винтовки за №396 плоский штык и пополз с ним к воде. Потом я нырнул и постарался как можно дольше плыть под водой. Выныривая и набирая новую порцию воздуха, я снова нырял. 

Плыл я зигзагами. Так повторял я, пока не добрался до противоположного берега. Я вышел на берег, сжимая правой рукой штык, которым я собирался убить себя, если в ДОТах окажутся немцы Вдруг из ДОТа выскочили несколько вооруженных солдат и окружили меня. Одеты они были в старую выгоревшую форму. В такую одежду одевали обычно приписников. Нам накануне войны выдали новенькую форму. «Наши!», - обрадовался я. Они схватили меня и что-то говорили на малопонятном мне языке. 

Однако, я понял, что они хотят меня расстрелять (замурдовать, как они говорили). Было горько и нелегко умереть от своих. «По ком вы стреляете?», - крикнул я и выругался так, что они остановились. Один из них сказал: «А может быть это действительно русский? Ни немец, ни поляк так выругаться не смогут». Воспользовавшись их нерешительностью, я спросил: «Где Ваш командир? Убить меня вы всегда успеете!» Позвали командира. Пришел младший лейтенант. На нем была новенькая форма, как будто явился только что из училища. В петлицах у него были скрещенные мортиры. «Артиллерист», - подумал я. 

Я объяснил ему обстановку. Сначала он мне не поверил и приказал:«Расстрелять!» «Меня вы расстреляете, а на той стороне канала – целый батальон. Да и помкомвзвода Соловьянов ждет меня у самого канала». «Он коммунист?, - спросил младший лейтенант. «Да», - ответил я. «Плыви на ту сторону и возьми у него партийный билет, только тогда я поверю». «Есть!», - сказал я и поплыл к Соловьянову. Когда я передал Соловьянову приказ младшего лейтенанта, он с возмущением сказал: «Кто же передаст партийный билет? Плыви к нему и передай, что он не знает устава, что каждая минута его промедления стоит нескольких жизней». Я снова поплыл и передал слова помкомвзвода Соловьянова. Видно, это убедило младшего лейтенанта, и он снова велел мне плыть на другую сторону канала, сказав: "Переправляйтесь, а я прикажу прекратить стрельбу из ДОТов". Я плавал все время в одежде, глубоко ныряя, так как немцы не прекращали вести огонь. И когда я в пятый раз переплывал на нашу сторону вместе с товарищами, то чуть было не утонул. 

Батальон, похоронив убитых и забрав раненых, переправился через канал, где занял свой участок обороны. А вместе с ним, уже в пятый раз и я, окончательно измотанный этими рейдами. - Миша, друг! Поздравляю! – восторженно говорил мне после мой товарищ по взводу, тоже пулеметчик Толя Исупов. – За такой подвиг тебе положена, как минимум, медаль "За отвагу”. - Бери выше, – возразил Соловьянов. – Лейтенант сказал, что как только соединимся со своим полком, будет писать представление к ордену "Красной Звезды”. На обоих сразу – на тебя и на Сатарова. В ДОТах были солдаты 213 СП и местные солдаты бывшей польской армии, мобилизованные в первый день войны, а может быть и раньше. 

В ДОТах нас не оставили, направили дальше назад. Стало вечереть. Первый день войны подходил к концу. Мы сделали привал в лощине, где росла рожь. Вдруг на возвышенности появились немецкие бронетранспортеры и танки. Они шли прямо по хлебу. По команде: «К бою!», - мы залегли во ржи и стали быстро врываться в землю. Немцы не торопились. Они расставили свои боевые машины на возвышенности. Пехота пошла на нас во весь рост, а танки стали бить через голову своих солдат. Огонь был такой, что головы поднять было нельзя. Били трассирующими пулями.

Когда немцы подошли очень близко и стали забрасывать нас гранатами, мы дружно открыли пулеметный огонь. Немцы залегли и поползли к своим машинам. Нам очень помогли и рожь, и наступающая темнота. В этом бою я был легко ранен в бровь. Наши ребята дрались стойко. Запомнились мне многие ребята Богданович Иван, Колпащиков Юрий, Гришин Анатолий,Исупов Анатолий, Троянец Костя, но особенно таганрожцы: Худолиев Николай, Белобров Николай и Даниил Энгель (до войны он работал в редакции газеты «Таганрогская правда»). 

Продолжать бой ночью немцы не решились. Они сели в свои машины и отошли. Потери с обеих сторон были большие. На возвышенности, где стояли немецкие танки, мы заняли оборону. Чтобы лучше обороняться от немецких танков, мы рыли глубокие окопы.

....На рассвете 23 июня 1941 года нашу четверку снова послали в разведку (помкомвзвода Соловьянова рядовых Александровича, Колпащикова и меня). Нам нужно было разведать, какие дороги не заняты немцами, и соединиться с главными силами 213 СП, так как наши ряды заметно поредели. Сначала мы шли лесом. Когда лес закончился, мы увидели дорогу насыпью. 
Эта дорога очень хорошо просматривалась, поэтому нас было легко обнаружить, если бы мы попытались ее пересечь. Но нам это удалось. Нас не заметили, и мы не заметили ничего подозрительного. Мы пересекли дорогу и увидели хутор.

В тех местах дома были расположены далеко друг от друга. Около одного дома нас встретил старик. Он сказал, что в одном из сараев лежит раненый боец. Мы пошли туда и увидели своего товарища Дзюбу Ивана. Он был ранен в бедро. К счастью, осколок попал в черенок пехотинской лопаты и отбил ручку. Это очень ослабило удар. Дзюба Иван рассказал, что немцы захватили его раненого в плен, но ему удалось бежать. Когда мы стали возвращаться, помогая раненому товарищу, нас заметили немцы и открыли пулеметный огонь. Ползком и короткими перебежками мы стали приближаться к дороге. Позиция у немцев была удобная: они установили пулеметы за насыпью, немного в стороне, С высоты насыпи им было видно все, как на ладони. Они держали нас под прицелом. А нам во что бы то ни стало нужно было преодолеть эту насыпь. Положение наше было затруднительным. Мы подползали все ближе к дороге, отстреливаясь и таща Ивана. Немцы были в стороне, метрах в ста от нас, и были уверены, что нам от них не уйти. Наконец мы подползли вплотную к дороге. Нам осталось преодолеть только высокую дорогу. Особенно трудно было Ивану. Но держался он мужественно и не стонал, хотя рана причиняла ему страшную боль.

Трудно даже представить, как бы мы тащили его через высокую насыпь. Но нам очень повезло: у насыпи рос густой кустарник Кто-то из нас заметил в кустах широкую водосточную трубу, которая проходила под насыпью. Немцы об этом не знала и ждали. Труднее всех пришлось Ивану, так как ему пришлось ползти по трубе без нашей помощи. Немцы даже не заметили, как мы, минуя трубу, ползком добрались до леса и скрылись. Нам удалось найти расположение главных сил 213 CП. 

Наш батальон соединился с ним. Нам были рады, так как мы были пулеметчиками, а пулеметчиков не хватало. В расположении 213 СП мне очень понравилось. Паники не было. Везде царили порядок и спокойствие. На передовую ходили мы посменно. Кухня работала все время. Я дважды подходил со своим новым котелком, который я прихватил на заставе, за кашей. Здесь, около кухни, я услышал по радио (на дереве висел репродуктор) речь Молотова о том, что началась война. Ночью пришел приказ: 213 СП должен был отступить, а наш пулеметный взвод должен был прикрывать его отход. 

Ночь с 23 на 24 июня 1941 года выдалась темная. Немцы прекратили атаки. Мы лежали с пулеметами, вглядываясь в темноту и прислушиваясь, как уходил полк, пока не стало слышно скрипа колес (Колеса скрипели, хотя их обмотали тряпками.) Наступила тишина. Часов ни у кого не было, но чувствовалось, что уже далеко за полночь. Рядом со мной, шагах в десяти от меня, лежал с пулеметом боец по фамилии Барон. Это был крепкий парень, по национальности осетин. 

Посоветовавшись, мы решили, что один из нас должен пойти с передовой в лагерь и узнать, не пора ли нам отходить. В лагерь пошел я. Когда я подходил к лагерю, меня остановил твердый голос часового: «Стой! Кто идет?» «Свои!» «Пароль?» «Ока!» Меня встретили пограничники. Они очень удивились, что мы до сих пор не отошли, велели нам спешно отойти к Неману. Я доложил об этом помощнику командира взвода Соловьянову. Он собрал нас (было часа 3 ночи), посчитал и повел в лагерь. Оказалось, что одного бойца не хватает. Этим бойцом был Исупов Анатолий. 21 июня он получил телеграмму: у него стряслась беда – умерла мать. Я вызвался пойти за ним, добровольно согласился пойти со мной боец Гришин Анатолий. С трудом мы нашли Исупова, лежащим у ручного пулемета. Он очень обрадовался, узнав в темноте нас. Втроем мы пошли в лагерь, где стоял 213 СП. Нашего взвода уже не было. Там было несколько пограничников на лошадях. Они указали нам путь, куда отступил наш взвод, а сами собирались уехать. Мы попросили их прихватить и нас с собою, но они нам в этом отказали, говоря что выполняют особое задание. 
Итак, мы втроем, самые последние покинули наши позиции. Шли мы дорогой в лесу. Наступило утро 24 июня 1941 года. Лес становился реже, впереди заблестел Неман. Я предложил ребятам зайти в избушку купить молока и расспросить, давно ли прошел взвод? Старушка дала нам кувшин молока, но от денег наотрез отказалась. Допить молоко нам не удалось: рядом разорвался снаряд, выскочили оконные стекла, и в молоко насыпалось много земли. 

Мы выскочили из избы и побежали к переправе, но там переправляли обоз и раненых. Кругом царили спокойствие и порядок. Нам ужасно хотелось спать. Выбрав подходящее место, мы попадали на ранцы и моментально заснули. Сколько времени я спал – не знаю. Меня разбудил ужасный рев немецких самолетов. Они пикировали на переправу, стреляли из пулеметов и бросали бомбы. Я выглянул из-за бугра вправо, туда, где лежали в окопе солдаты и прикрывали переправу. На них шли танки с крестами. 

Против танков у наших ничего не было. В основном, это были батальоны, которые работали в укрепрайоне. Они были вооружены винтовками и пулеметами. Многие наши солдаты бежали к Неману. Я поднял голову и увидел танк, который шел прямо на меня. Он стрелял по переправе. Меня он не выдел, или не обращал на меня внимания. Я изловчился и стал стрелять по смотровой щели, но попасть не смог. А танк все приближался. Товарищей моих не было. Рядом лежал какой-то лейтенант. Я решил: что будет делать он, то буду делать и я. Лейтенант подобрал полы своей шинели, сделал бросок и прыгнул с обрыва к Неману. 

Пулеметный огонь из танка поразить его не смог. Тоже проделал и я. На переправе творилось что-то невероятное: сверху пикировали самолеты, они стреляли из пулеметов и бросали бомбы, с берега били танки и немецкие автоматчики. Неман у берега покраснел от крови. Многие солдаты барахтались в воде, сброшенные с понтонов взрывной волной. Всюду были слышны крики команд, стон и ругань. Я удержался на понтоне, но его почему-то прибивало к берегу, где были немецкие автоматчики. Я приготовился прыгнуть в воду. 

С берега немецкие солдаты кричали: «Иван, сдавайся, никс буль-буль!» Я прыгнул в воду и старался, как можно дольше быть под водой. Солдатское снаряжение потянуло на дно. С трудом я отцепил и бросил свой ранец. Вынырнув и набрав воздуха, я снова нырял. Надолго запомнился мне этот Неман. До противоположного берега оставалось немного. Но сил уже не было. 

Плыть с винтовкой, одетому было очень трудно. И, видно, остался бы я там и не смог бы все это рассказать, если бы не случай. Мимо меня быстро проплывала лодка. В ней сидели два пограничника и три местных солдата. По ним вели огонь с берега. Они быстро помогли мне вскарабкаться в лодку, хотя такая задержка была очень опасна. 
Выбрались мы на противоположном берегу у деревни Гожа. Недалеко от берега было кладбище. После всего пережитого, там было удивительно хорошо. Могилы были ухоженными. Всюду было много цветов, цвели деревья и летало огромное количество желтых майских жуков. 

Немцы, заметив скопление солдат на кладбище, открыли артиллерийский огонь. Быть под обстрелом на кладбище оказалось хуже, чем в открытом поле. Во время взрывов снарядов осколки летели не только от снарядов, но и от памятников. Один снаряд попал в церковь. От той первоначальной красоты, которая меня так очаровала, не осталось и следа: все было исковеркано, обезображено. К счастью, мои новые товарищи остались невредимы. Мы решили отступать вместе. Командование взял на себя один пограничник. Очень жаль, что здесь, у деревни Гожа, я потерял своих товарищей Исупова Анатолия и Гришина Анатолия. Встретился я с Исуповым совершенно случайно через сорок лет.

Наш командир пограничник был очень спокойным и толковым парнем. Он расставил нас примерно пятиконечной звездой. Сам был в центре и командовал нами. Шли мы лесом. Когда мы встречали опасность, он всегда был впереди. 
Наконец мы вышли на окраину леса и стали вести наблюдение. Перед нами была железная дорога. Рядом стоял домик, где жил какой-то железнодорожник. Мои товарищи остались в лесу, а я пошел к домику, надеясь собрать нужные сведения. Меня встретила приветливая девушка. Увидев на моем лице кровь и грязь, она побежала в дом и вынесла тазик с водой и полотенце. Всюду было тихо и спокойно. Я поставил за дверь винтовку, бросил туда же гимнастерку и пояс с подсумком и штыком и начал быстро мыться и расспрашивать девушку. 
Вдруг я заметил, как она испугалась и побежала в комнату. Я повернулся и увидел, что из-за поворота выехал бронепоезд и быстро приближался к домику. На нем не было опознавательных знаков, зато по бокам сидело много немцев в серых стальных касках с автоматами и пулеметами. Приближаясь к домику, они направляли стволы пулеметов и автоматов в мою сторону. Я продолжал плескаться и лихорадочно думать, что делать? Чего греха таить, я очень испугался и думал, что сейчас наступил конец. На всю жизнь запомнились мне их какие-то мутные, стальные глаза. Мне хотелось броситься бежать, но собрал силы и спокойно продолжал мыться. Это меня спасло. Когда бронепоезд удалился, я схватил винтовку и свои вещи и бросился в лес. 

Досталось мне от моих товарищей. И за дело.
Дальше местность шла болотистая, непроходимая. Немцы сплошным потоком шли по дорогам. Ехали огромные расписные машины с прицепами, крупнокалиберные пушки, танки, бронетранспортеры, на которых сидели автоматчики в стальных касках и серых плащах. Обгоняя друг друга, с ревом мчались мотоциклисты. Ехали на велосипедах, на лошадях с отрезанными хвостами и просто шли пешком. На запад гнали пленных, Вид их был ужасный. Большинство из них были раненые.
Продвигались мы медленно, так как всюду натыкались на немцев. Мы кружили у города Гродно, а держали путь на Лиду. 

Сделав привал в лесу, мы стали думать, что делать дальше. Наши мнения разошлись. Солдаты бывшей польской армии жили около города Лида. Они предложили идти к ним домой. Пограничники говорили, что нужно продержаться здесь до подхода наших войск, что нужно возвращаться на заставу. Они верили, что скоро мы будем бить врага на его территории. Я был того же мнения. Пожелав друг другу удачи, мы расстались. 
Я остался с пограничниками. Мне хотелось во всем походить на них. Звали их одного Петр, другого Андрей. Они были немногословны и понимали друг друга с полуслова. 

Пограничники были крепкие ребята, чего нельзя было сказать обо мне. Шли мы лесом, часто натыкаясь на немцев, вступали в бой и благополучно уходили. Наконец мы зашли в болото. Дальше, не зная тропинок, продвигаться было нельзя, а справа и слева от дороги были болота. По дорогам день и ночь шли немецкие войска. Шли они в три колонны. Мы выжидали момента, чтобы проскочить, но даже ночью колонны двигались сплошным потоком. Пограничники были оба ранены, я тоже был легко ранен. Нас очень досаждали в болотистой местности комары, а еще больше – голод, так как еды у нас не было никакой. Но мы были уверены, что скоро придут наши. 

Однажды мы встретили в лесу одного местного жителя. Не все в Западной Белоруссии относились к нам доброжелательно. Нам приходилось отбиваться и от местных подростков. Это были дети кулаков, они создавали вооруженные банды и нападали на отставших солдат. Они убивали их или выдавали немцам. Особенно ненавидели они колхозы, которые стали создавать здесь перед войной.
Встретившийся нам белорус был бедняк. Ему, по его словам, было хорошо после присоединения Западной Белоруссии к Советскому Союзу. Ему очень хотелось помочь нам. Он сказал, что болота здесь непроходимые, а вокруг столько немцев, что пробиться просто невозможно. 

«Единственное, что я могу Вам посоветовать», - добавил он, - «переодеться в цивильную одежду и пройти вместе с беженцами через колонны немцев.» При этом он пообещал принести нам одежду. Мы расстались с ним и с тревогой стали ждать. Через некоторое время он вернулся и принес в мешке старую одежду. Нашу одежду он обещал пронести в мешке и передать нам, когда мы пройдем через колонны. Немцы его не задерживали, так как он был местный житель, и имел пропуск (Ausweis). «Немцы уже в Минке», - добавил он.
«А как же с винтовками?», - спросил я.
«Уничтожить!», - сказал командир, - «оружие мы достанем».
Действительно, в лесу встречалось много оружия, и нашего, и немецкого, но я не мог себя представить без своей винтовки-самозарядки за №396, которая меня так много выручала. Я видел, что то же чувствовали и мои товарищи пограничники. Руки не поднимались бросить затвор и винтовку в болото. Ведь я не бросил ее даже тогда, когда чуть было не утонул в Немане. Мне легче было плыть на доты через Августовский канал, чем сделать это. И я заплакал.
«Думаешь, нам легче?», - сказал командир.
«Патронов нет, так надо, разве будет лучше, если оружие достанется врагу?»
Мы переоделись, отдали одежду белорусу, и вышли осторожно из леса. Вдоль дороги, рядом с немецкими колоннами, шло бесчисленное множество беженцев. Мы присоединились к ним. Сначала все шло хорошо. Мы прошли через две колонны немцев, и у нас появилась надежда. Когда же мы попытались перебежать в промежутке, где шли немецкие солдаты в третьей колонне, нас задержали и отвели в сторону, где стояла огромная немецкая машина-фургон. Около этой машины стояли несколько задержанных местных жителей, которые говорили по-польски. Их стали обыскивать. У некоторых нашли профсоюзные билеты. Переводчик очень плохо знал русский и польский языки. С помощью разговорника он пытался перевести то, что написано в профсоюзных билетах. Ничего не поняв, он с раздражением сказал: «Коммунисты!». Другой солдат красной краской сделал им метку на спине.

Ничего не найдя в наших карманах, нам сделали на спине метку белой краской. Я вспомнил, как идя в разведку, я закопал свои документы, среди которых был и мой профсоюзный билет. 
Коммунистов и политруков расстреливали сразу. Расстреляли и этих, с красной меткой на спине, несмотря на их мольбы и просьбы. Нам дали солдатские лопатки. Мы вырыли неглубокие ямы и зарыли этих, ни в чем не повинных людей. 
Нас присоединили к колонне военнопленных и погнали в город Гродно. Идя по городу Гродно, мы видели гуляющих с местными девицами немецких солдат и офицеров. Гнали нас по улице, которая сейчас называется Советской. Запомнилась она мне тем, что была услана брусчаткой, и одним эпизодом. 

Один местный житель приблизился к колонне. Заглядывая мне в лицо, он стал петь ехидным голосом: «Кипучая, могучая, никем непобедимая!»
«Отстань, гадюка!», - сказал я. Но это еще больше подзадорило его. Тогда я плюнул ему в лицо. Увидев это, немецкий солдат ширнул плоским штыком мне в ногу. Я увернулся, и лишь слегка был ранен. С тех пор прошло более 40 лет. Но шрам на ноге еще и сейчас напоминает об этом случае.

В гродненском лагере я прожил примерно две недели. Кормили так, что у многих, когда они быстро вставали, кружилась голова, и они падали, теряя сознание. Некоторых ребят, которые были покрупнее, брали на работу. Однажды ко мне подошел какой-то лейтенант санитарной службы.

Он попросил у меня мою гражданскую одежду, объяснив, что он ходит на работу за пределы лагеря, и попытается бежать. Сделать это в гражданской одежде было легче. Мы обменялись одеждой. С работы он не вернулся. Видно, помогла ему моя одежда. А я снова стал солдатом, и должен был пережить все трудности военнопленного. 

Через две недели нас выстроили, велели снять ботинки и сапоги и погнали на запад. Мы проходили через деревню Сопоцкино. На месте домов стояли одни обугленные трубы. Это было пограничное село. Здесь виднелись свежие могилы с крестами, на которых висели зеленые фуражки пограничников. Недалеко от этих мест встретил войну и я. На окраине села был пограничный столб. Стоило перейти через мостик, и мы уже очутились за пределами нашей Родины. Каждый из нас все время думал о побеге. Но бежать было невозможно. Перед войной немцы строили у границы шлаковые дороги. Вот по такой дороге погнали нас босых. А по бокам шли немецкие автоматчики с овчарками. Кроме того, им помогали с большим рвением русские полицаи. И откуда появилась сразу эта нечисть? Идти босиком по плохо утрамбованной шлаковой дороге было нестерпимо больно. Ноги стали кровоточить. 

Немцы делали привалы, чтобы попить и поесть. Пленные садились на траву, некоторые ложились. Во рту пересохло, хотелось есть и пить. Я заметил, что те, кто ложился по команде: «Los! Los! (Пошел, пошел!)» быстро вскакивали и падали, теряя сознание. Кто сразу не мог подняться, тех пристреливали немецкие автоматчики. Они давали пленным пехотинские лопатки. Те пыли неглубокие ямы и хоронили своих товарищей. На каждом привале кто-нибудь оставался. Я старался на привалах не ложиться, хотя и чувствовал смертельную усталость.

Мои старшие товарищи рвали на ходу всякую траву: лебеду, сурепку, Щавель, чтобы утолить голод. Глядя на них, я тоже старался что-нибудь сорвать и съесть. Но ничего не помогало. Голод усиливался все более.
Нас гнали по польской земле. В поле было удивительно хорошо: во ржи цвели голубые васильки и красные маки, а в небе пели жаворонки. Не верилось, что идет война, и всюду сеется смерть. Казалось, что все это происходило в каком-то кошмарном сне, что скоро это пройдет, и опять будет удивительно хорошо, как раньше. Я не допускал мысли, что немцы пройдут далеко. Я был уверен, что скоро наши погонят их. Эта уверенность не покидала меня все время.

Мысли о побеге стали самой главной целью моей жизни. Мы прошли километров шестьдесят. Вдали показался город Сувалки. Немцы сделали привал. Я так устал, что потерял контроль над собой, свалился на траву и заснул. По команде: «Lo-os! Aufstehen! Antreten! (Пошел! Встать! Стройся!)» я быстро вскочил и, потеряв сознание. Упал. Но удивительно, я слышал, как подошел русский полицай, ударил меня ногой и говорит: «Ты что же сволочь, разлегся на гречихе!». Я также слышал тяжелые шаги подходящего автоматчика. Сам не знаю, как мне удалось встать. Шатаясь, я пошел к дороге, где строились все пленные. Голова у меня кружилась, в глазах ходили какие-то красные круги, к горлу подступал какой-то ком, и почему-то тошнило. Я качался и чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Хотелось пить. Товарищи поддержали меня. Но я чувствовал, что сейчас упаду. И, наверное, упал бы, если бы не случай.

Навстречу нам из города Сувалки шла огромная толпа людей с собаками. Поравнявшись с нами, они отпустили собак. Один бульдог прыгнул на меня. Он стремился ухватить меня за горло. Изо всех сил отбивался я от него. И откуда у человека берутся силы? От моего обморочного состояния не осталось и следа. Перед моими глазами была огромная морда пса с налитыми кровью глазами и щелкающими зубами. Не знаю, что помешало ему, но он вдруг бросился на другого. Среди встречающих нас было много подростков. Они стреляли в нас из рогаток. Как они радовались, когда кому-нибудь удавалось попасть в глаз или в лицо! Каждому хотелось ударить нас палкой или бросить камень. Вид корчившегося от боли человека приводил их в восторг. Надолго запомнился мне путь через город Сувалки.

За городом, в открытом поле, находился лагерь, куда согнали огромное количество пленных. Он был окружен в несколько рядов колючей проволокой, через которую пропускали электрический ток. Внутри лагерь был поделен на секции. В каждую такую секцию помещали по сто человек. Снаружи стояло множество вышек. Где были установлены пулеметы. Кроме того, лагерь охранялся собаками. В первый день нас не кормили. Спали на голой земле, под открытым небом. А климат в тех местах сырой и холодный. Каждый день шли дожди. Даже летом было очень холодно, а пробыли мы там до морозов.

На другой день, в полдень, нас повели на Mittagessen (обед). Ходили по сотням. Так как у меня не было котелка, то суп я получил в сложенные руки. Суп был очень горячий, и нужно было терпеть, чтобы не пролить и капли. Когда я, согнувшись, поел ртом суп, я посмотрел на свои ладони. Они покрылись волдырями. Про лагерную еду я все время говорю: «Суп». Суп- это название условное. То чем нас кормили, не имеет названия. Меню первого дня в Сувалках было приготовлено из грязной, немытой картофельной ботвы. Кормили один раз в день. Но и эта еда доставалась не всем. В первые дни те, кто получал еду последними, часто оставались без ничего. Тогда, видно, решили, что лучше давать меньше, но всем. А если останется лишнее, - давать последним добавку. 

Это называлось «подрубкой». Все стали завидовать последним, так как «подрубать» хотелось всем. Однажды нашей сотке страшно повезло: мы были последние. Когда наша сотня выстроилась у кухни, то по рядам прошел радостный шепот: заметили, что сегодня жирный суп. Мой новый друг, Жора Мелехов из Свердловска, дал мне свою пилотку для получения супа. Парень он был очень добрый. Ему жаль было смотреть на мои руки. Когда подошла моя очередь, я подставил пилотку. И тут я понял, почему суп такой жирный: приготовлен он был из пустых гороховых гильз, гороха в них не было, но зато в супе плавало огромное количество белых червей. Осторожно, боясь расплескать суп, я положил на землю пилотку и стал выбирать червей. 

Вдруг я услышал команду: «Становись!» Подрубка! Нужно было освободить посуду, чтобы получить вновь. Есть с червями я не решался. Рядом стоявшие товарищи уже опустошили свои котелки. 
Один из них сказал, указывая на меня: «Этот пижон останется без супа!»
Другой добавил: «Ешь дура, разве это черви? Черви те, которые будут нас есть!»

А между тем, очередь моя приближалась очень быстро. Выбрать червей было уже невозможно. Я закрыл глаза и выпил из пилотки остатки супа. Подрубку я получил. 
По мнению всей сотни, это был самый счастливый день нашего пребывания в Сувалках. Надеяться на повторное счастье было просто наивно. Так как в лагере нас было шестьдесят тысяч человек.

С каждым днем вид наш становился все хуже: люди стали походить на скелеты, обтянутые кожей, все позарастали щетиной, оборвались. Правда, появились и модники. Работая за пределами лагеря, некоторые находили на свалках всякие старые вещи, чаще всего женские. Они натягивали все на себя. У некоторых вид был очень живописный. Представьте себе заросшую физиономию в женской шляпке прошлого века (19-го века) или платке, в брюках с одной штаниной и в дамских старомодных, высоких ботинках на высоком каблуке. Но и им завидовали: переносить холод, особенно ночью, им было легче, чем нам, босым и раздетым. 

Меня, малого ростом, на работу за пределы лагеря не брали. Мы выполняли в лагере самые бессмысленные работы: переносили камни с места на место, или нас заставляли наливать водой бочку без дна. Тут я узнал, что такое Сизифов труд. 

Когда наступили холода, дожди стали идти чаще. Было нестерпимо холодно. Каждую ночь я ожидал со страхом. Некоторые ребята стали рыть в земле норы. Сначала рыли вглубь, примерно на метр, а потом в сторону, на величину человеческого роста. В такую нору заползали обычно двое, они согревали друг друга своими телами. Я очень завидовал тем счастливчикам, которые имели такие уютные квартиры. Но сделать самому я не решался. Для этого нужно было затратить очень много сил, которых у меня не было. Кроме того, были случаи, когда норы обрушивались, погребая своих хозяев. Во время смены караула нас все время пересчитывали. В дождь ребятам не хотелось вылезать из своих нор. Это очень бесило часовых. Они подбегали к норам и ударами сапога обрушивали землю.

В лагере существовал рынок. Здесь обменивали всевозможные вещи. За две пайки хлеба можно было купить плащпалатку или шинель. Приобрести шинель или плащ-палатку было моей мечтой. Каждую ночь я метался, чтобы согреться, но ничего не помогало. Дрожа всем телом, я проклинал себя за слабоволие, что съел всю пайку хлеба, которую берег для того, чтобы приодеться. 
Но днем, когда прекращался дождь, когда я снова держал в руках пайку хлеба, состоящую из опилок, клея и немного муки, я думал иначе. Конечно, неплохо иметь шинель. Но ведь можно прожить и без нее. Ведь жил же до сих пор. А если куда-нибудь погонят, и предоставится возможность бежать? Да она будет просто обузой! 

Да, говорил другой голос, но ведь с каждым днем становится холоднее, и цены на одежду будут расти. Нужно выбрать день, когда будет солнышко, и цены будут ниже, тогда и купить. Я делил пайку пополам, через некоторое время я делил и эту половину, потом снова делил. И, наконец. Махнув рукой, съедал все. И снова я ругал себя: «Зачем я делил пайку? Ел по крошкам и ничего не почувствовал. А вот, если бы я целую съел, это было уже что-то!»
Такая борьба происходила во мне каждый день. Так я остался без шинели. А между тем мои комсоставовские брюки так износились. Что требовали срочного ремонта. 

Можно, конечно, было ходить и в рваных. Но дело осложнялось тем, что свои трусы я уже продал, о чем сейчас очень сожалел. Взять меня на работу в таком виде, разумеется, никто не хотел. И тогда я принял решение: отрезать от гимнастерки полы, чтобы подлатать брюки. Я сделал точный расчет, помня пословицу «Семь раз отмерь, а один – отрежь!» Латки я нанес с таким искусством, что мои товарищи даже завидовали мне. А из гимнастерки получилось нечто вроде распашонки или кимоно.
Я был в команде «голых и босых». Ночью, когда было особенно холодно, шел дождь, мы становились друг к другу и согревали себя своими телами. Лагерь находился на скошенном поле, где торчала стерня. Кто-то предложил днем вырвать всю стерню. Для того, чтобы ночью сделать маленький костерчик. 

Нужно это было сделать так, чтобы не заметили часовые на вышках. Обычно они стреляли без предупреждения.
Однажды нам удалось разжечь маленький костерчик. Все сгрудились вокруг него, загораживая огонь телами. Каждому хотелось поближе придвинуться к костру. Самым юрким оказался я. Какое блаженство! Я сидел у маленького костра и наслаждался теплотой. Было так хорошо, что я задремал Во сне я видел свой Таганрог, будто я лежу на пляже и загораю.

Вдруг все вскочили и бросились врассыпную. Шагах в пяти от костра, прямо на меня шел немецкий солдат в стальной каске, сером солдатском плаще и автоматом в руках. Я хотел броситься бежать, хотя было уже поздно. Как молния блеснула мысль: «А что, если продолжать сидеть, ведь говорят, что немцы любят смелость». Боже мой, какой я был наивный, как плохо знал фашистов!
Он подошел, и изо всей силы ударил меня кованым сапогом ниже пояса. Я потерял сознание. Говорят, что он бил меня, пока не устал. Темно фиолетовые следы побоев были у меня даже год спустя.

На нас приходили смотреть, как на зверей. Фотографировали, снимали фильмы, смеялись до слез. Однажды они бросили через проволоку маленькое ведро с повидлом (Marmelade (мармеладе), как они называют). Все бросились на него. Образовалась свалка. Запуская в ведро руки, многие порезались. Кровь смешалась с повидлом. Люди облизывали друг друга, и это было, наверное, смешно. Смешно для них, снимающих фильм. Они хотели показать: вот смотрите. Какие они русские, иного отношения к себе они и не заслуживают. Так и только так их нужно держать. Это дикари! Звери!
В другой раз кинооператоры запустили к нам старую клячу. Подзадоривая нас, они кричали: «Iwan! Fleisch! Иван, мясо!» 

Нашлись смельчаки, которые захотели разорвать лошадь голыми руками. Но они были очень слабы. Лошадь лягалась и оставляла на земле корчившихся от боли людей. Разорвать лошадь не удалось, но зато снимки, вероятно, получились, с их точки зрения, хорошие, так как уходили они очень довольные.

Неожиданно для всех в лагерь приехали какие-то офицеры. Нас выстроили и велели раздеться: искали людей с татуировками и с золотыми зубами. Их очень удивляло, что у большинства русских прекрасные зубы и отличное зрение. У некоторых пленных были татуировки с изображениями Ленина, Сталина, звезды. Их угоняли. Назад они не возвращались. Офицеры заинтересовались, чем нас кормят? Было обнаружено, что на кухне нет никаких запасов продовольствия. Очевидно, лагерное начальство использовало продукты по своему усмотрению. На вопрос, - где продукты? – был найден ответ: «Русские украли продукты». 

Началось следствие. Первыми вызвали сотню пленных, которые работали на кухне. Их выстроили кольцом. Внутри и снаружи кольца стояли немецкие солдаты, вооруженные палками, поясами, винтовками. Пленных стали гонять и бить. Первую сотню забили всех до смерти. Затем последовали другие сотни. Немногие возвращались в свои загородки. Мы с ужасом смотрели на это избиение и ждали своей очереди. Наконец, нашу сотню завели на место, где избивали всех.

Сначала нас заставили вынести тех, которые лежали на земле, и не могли уже встать. Затем нас построили кольцом. В это время шел дождь. Мы стояли в грязи, смешенной с кровью. Один унтер офицер скомандовал: «Hin liegen! Ложись!» Все легли в грязь. Нужно было ложиться, раскинув в сторону руки и ноги. Лицом должны были ложиться прямо в грязь. Солдаты ходили и проверяли. Тех, кто отставлял лицо, били с силой сапогом в затылок. Затем на ломаном русском языке унтер спросил: «Господа, ……… ваша мать, знаете, чего вы лежите?»
«Нет!», - кричали мы. 
«Тогда подумайте, в вашем распоряжении три часа!»
Лежать в таком положении под дождем было нестерпимо трудно, руки и ноги занемели.

Через некоторое время последовала команда: «Aufstehen! Marsch!- Marsch! Hin liegen! Auf! Marsch! Marsch! (Встать! Бегом!, Ложись! Встать! Бегом!)»
Мы бегали по кругу. А солдаты, стоявшие внутри и снаружи, били нас прикладами, палками, поясами, проволокой, чем попало. Немцы старались ударить тех, кто покрупнее. Поэтому я, наверное уцелел. Уклоняясь от ударов, пришлось проявить удивительную ловкость.
Когда мы вернулись в нашу секцию, то недосчитались многих товарищей. Мой новый друг Жора Мелехов тоже был жив, но очень пострадал. Он был высокого роста, и все старались ударить именно его. А какой это был добрый парень!

Мы были в Сувалках до глубокой осени. Голод и холод сделали свое дело. Люди стали болеть. Появился тиф. Умирали, как мухи. Но нас стали меньше бить, так как немцы боялись заходить к нам. Нас обслуживали русские полицаи и санитары. Больных тифом изолировали. Их относили на носилках в отдельную секцию. Это были обреченные, так как ухода за ними не было никакого, да и еду они получали нерегулярно, так как ее присваивали недобросовестные санитары. Мертвых относили в специальную секцию – мертвецкую.

Запомнился мне такой случай. Один пленный с высокой температурой метался в бреду. К нему подошли санитары с носилками, чтобы отнести в мертвецкую. Они стали класть больного на носилки. 
«Братцы, я же живой!», - молил он.
«Молчи сволочь, кто лучше знает, ты или санитары?»
Из нашего лагеря стали постепенно увозить людей. Освобождались квартиры-норы. Оставшиеся стремились захватить их. Мне с Жорой Мелеховым тоже повезло: мы захватили такую нору. В ней была даже солома и трава. Прежние хозяева жили с комфортом. Прижавшись друг к другу, мы по достоинству оценили преимущества жизни в такой квартире по сравнению с жизнью под открытым небом, особенно когда лил дождь.

А лил он почти каждый день. Мы согрелись и стали мечтать, рассказывать друг другу разные истории. Этот день запомнился мне, как один из самых светлых. Но к вечеру все изменилось: трое татар стали выгонять нас из нашей законной квартиры. Покинуть ее сейчас. Когда мы так согрелись, и, когда стал усиливаться дождь, было крайне нежелательно. Мы отчаянно сопротивлялись. Жора имел богатырское сложение, и справиться с ним было не так просто.
Мы – победили! Но победа досталась нам дорого. Мне чуть было не оторвали ухо, а Жоре сильно ободрали нос. Наши противники пообещали ночью завалить нашу квартиру вместе с нами. Осуществить свою угрозу им не удалось. Мы были все время начеку. Но жить в такой благоустроенной квартире нам довелось недолго. Нас построили и погнали. Как жаль было бросать свою квартиру! Мы шли и сетовали на судьбу. Даже не верилось, что все это было. Казалось. Что все это было во сне, и лишь раненое ухо и ободранный нос говорили о том, что все это происходило наяву.

Ной - Бранденбург. Грайфсвальд. Штральзунд.

Нас пригнали на вокзал.  С криками, побоями, лаем собак нас набили битком в грязные телячьи вагоны. Мы ехали в вагоне стоя. Некоторые теряли сознание, падали в обморок, некоторые умирали, но все продолжали стоять. Под ногами чавкала вонючая жижа, двери вагона были наглухо закрыты, вагоны превратились в душегубки.  Нас привезли в лагерь около Ной-Бранденбурга. Здесь нам выдали железные номерки, снова проверили зубы, наколки.
Однажды нас выстроили в две шеренги, велели раздеться и голых погнали в санчасть. Как выяснилось – искали евреев. Определяли по обрезанию. Пройдя проверку, я возвратился к одежде. Наша шеренга шла рядом с той, которая направлялась в санчасть, нам навстречу. В этой шеренге я увидел одного красивого юношу. Он с мольбой смотрел на меня и дрожал. Я понял все: снял свой номер, тоже сделал и он. Мы обменялись местами и номерами. Я прошел проверку дважды. К счастью, рядом стоящие товарищи оказались хорошими людьми. Никто нас не выдал. Что случилось с этим юношей в дальнейшем – не знаю. Но этот раз он избежал смерти.
Вскоре нас отправили в город Грайфсвалд. Разместили нас всех в гаражах, на соломе. Было очень приятно лежать на соломе и чувствовать над головой крышу. На другой день нам выдали одежду. Мы получили деревянные колодки и трофейную одежду французских солдат. На пилотке и на спине были буквы SU – (Sowyetunion -Советский Союз). Затем на машинах нас перевезли в лагерь, который находился в лесу, недалеко от города Демина. Мы должны были строить в лесу дороги. Руководили этими работами две фирмы: «Schulze» (Шульце) и «Witt» (Витт).
Итак, в нашей жизни появились перемены: еда осталась прежней, но зато мы должны были работать целый день и выполнять норму. Каждое утро нас гнали к месту работы. Идти в колодках было очень трудно, так как портянки получали не все, и многие растирали ноги до крови. Работа была очень трудная: мы бросали землю, разгружали бортовые камни и шлак.
     Работали мы так: приезжал трактор с двумя прицепами, нагруженными шлаком. Я взбирался с огромными вилами, на остриях которых были металлические шарики, на один прицеп, а мой напарник – на другой. Между вагонами (прицепами), на сцеплении становился немец, по имени Франц, с палкой. Того, кто отставал, он бил палкой. Мой напарник Владимир был высокий и худой парень, по профессии он был грузчик. Работал он крепко, и я отставал от него. Франц бил меня немилосердно. Мой напарник хохотал при этом до слез. После работы я просил его не торопиться, но он был неисправим. Были, к сожалению, и такие.
Во время завтрака немцы ели свои бутерброды и пили кофе (ячменный или желудевый) или чай (липовый). Если у них что-либо оставалось, они аккуратно заворачивали остатки и прятали в сумки. Случая, чтобы немец дал что-либо русскому здесь, в лесу, не помню.
Русские разгребали листья, искали грибы и поедали их сырыми.
Однажды, после завтрака, немцы пересчитали нас – двух человек  недоставало. Начались поиски с собаками. Их сразу же поймали. Били их крепко, потом увезли. Что стало с ними – не знаю, но фамилии их я запомнил: Баринов и Михальцов. Этот неудачный побег не изменил моего решения бежать самому, но я пришел к выводу: без знания немецкого языка это будет сделать невозможно. Как я жалел, что в школе мало внимания уделял немецкому языку!
Зима 1941-1942 года  была очень холодной, даже в Германии.
Как-то вечером немцы спросили у нас, есть ли у нас вши?
Вопрос был непростой. В лагере свирепствовал тиф, и вшивых могли просто уничтожить. С другой стороны, нам очень хотелось попасть в баню, да и работать не хотелось. Посоветовавшись, мы рискнули ответить: «Да».
На другой день нас посадили в открытые прицепы, и тракторы на резиновом ходу повезли нас на север. Одежда у нас была не по сезону. Легкие французские шинели абсолютно не грели, а путь наш был далек. Мы посинели от холода и проклинали себя, что приняли такое опрометчивое решение, но у нас была надежда – согреться в бане.
Нас привезли в город Штральзунд, который расположен на берегу Балтийского моря. Тракторы остановились в порту. В большом дворе стояла дезинфекционная машина. Нам велели раздеться, связать все свои вещи и бросить в машину. Мы остались голые на морозе в одних деревянных колодках.
С моря дул резкий холодный ветер. А ждать пришлось долго. Одежду нужно было пропарить как следует. Не зря же мы проделали такой длинный путь!
Чтобы согреться, мы делали всевозможные вольные движения. Но ничего не помогало. Как я хотел поскорее попасть в баню и согреться!
 Наконец, раздалась команда: «Становись!»
Я бросился в строй, чтобы попасть в баню одним из первых, но меня опередили более шустрые. Нас повели в противоположную часть большого двора.
В предбаннике стоял толстый, одноглазый солдат с палкой. Указывая палкой на ведро, стоящее в углу, он говорил «Seife!» (мыло). В ведре была какая-то масса, похожая на глину. Я пожадничал и тщательно намазался этой глиной. С нетерпением ждал я своей очереди. Глина за это время успела высохнуть. Наконец, я услышал команду: «Herein!» (Входи!)
С радостью я вскочил в баню и…… оторопел. Там стоял огромный солдат, в руках у него был шланг. Он поливал нас ледяной водой, которую качали с моря. Отпускали только чистых. Смыть засохшую глину оказалось не так просто. Вода замерзала на мне, и я стал покрываться ледяной коркой. Когда же я порывался несколько раз перебежать к тем, кто уже помылся, я слышала окрик: «Zuruk! Lanskerl! Weiter machen! (Назад вшивец, продолжай мыться!)»
Ногтями с кровью я старался поскорее содрать эту глину вместе со льдом. Сейчас, когда я услышу слова «Seife!» (мыло), Штральзунд, у меня мороз пробегает по коже.
Говорят, немцы любят чистоту. Что ж, это действительно так.
Из бани нас выпускали, тщательно осмотрев. Солдаты, шутки ради, били нас по голому телу. Но на этом наши муки не кончились. Нам предстояло еще после бани проделать огромный путь домой на тех же открытых прицепах.
Всякие бывают бани: русские, финские, турецкие. Но баня «по-немецки» запомнилась мне на всю жизнь.

Какернель.

Когда работы в лесу закончились, нас отправили в местечко Какернель около города Демина. Наш барак с решетками, обнесенный колючей проволокой, находился на окраине деревни. Местные жители говорили, что наш хозяин – барон. У него было очень много рабочей силы: пленные французы, бельгийцы, поляки, сербы, хорваты, вольнонаемные словене и даже итальянцы.
В первый день, когда мы только приехали, к нам подошли две очень симпатичные девушки-словенки. Мы разговаривали, мешая немецкие слова с русскими. Из разговора мы поняли, что они принимают нас за французов. Я задал коварный вопрос словенке, которую звали Анка.
«А как вы относитесь к русским?»
«Это – гады, их нужно душить!»
Я не ожидал от наших братьев-словен такого ответа.
«Мы и есть те гады, которых вы собираетесь душить».
Говорить нам больше было не о чем. Простить такие слова было невозможно. Сконфуженные девушки не ожидали такого оборота. Мы были первые русские, которых они увидели.  В дальнейшем, девушка, сказавшая такие слова, чувствовала себя виноватой, и ей всячески хотелось загладить свою вину. Часто она подходила к проволоке, когда мы возвращались с работы, и говорил: «Михайло, пречо ты смутный такой? Дай я постираю твою кошулю (рубашку)!» Я ничего не отвечал и уходил в барак.
Работали мы на сахарной свекле. Урожай немцы не смогли собрать, и все осталось на поле. С помощью гаков мы вытаскивали из мерзлой земли бураки и складывали в ряд, потом большими ножами отделяли ботву и сбрасывали в кучи отдельно бураки и ботву. Некоторые из нас грузили бураки в вагонетки, которые перевозились по узкоколейке. Работа была трудная, но зато мы ели сырую сахарную свеклу. Мы старались работать как можно медленнее, везде, где можно было, мы стояли.  
И все-таки, мы делали много. Нас угнетало чувство, что своим трудом мы помогаем врагу.
Как-то за плохую работу нам не дали обед. На обеденный перерыв нас заперли в сарай, где находились свиньи. Сначала мы загрустили, а потом поинтересовались,  чем же кормят свиней, ведь у них тоже был обед (Mittagessen). Оказалось, что их кормят куда лучше, чем нас. Им давали картошку, а нам – брюкву. Не долго думая, мы отогнали свиней, правда, с большим трудом, и устроили отличный Mittagessen. Свиньи, возмущенные таким вероломством, подняли визг. Жаль было бедняг, но один день потерпеть было можно. Ведь делали же немцы и нам разгрузочные дни.
После обеда немецкие солдаты спрашивали, как мы себя чувствуем, хорошо ли работать натощак? Хорошо ли нам было в компании свиней? Мы соглашались, что без обеда работа не идет, и работали еще хуже.
Хороший урок преподнесли нам французские офицеры. Когда их вывели в поле работать, они категорически отказались, говоря, что офицерам работать не положено. И не холод, ни побои не заставили их работать. В этот день им не дали еды. Их поступок произвел на меня огромное впечатление. Правда, французы жили лучше, чем русские. Французам помогал международный «Красный крест».
     Русским военнопленным никто не помогал.  Та бурда, за которой военнопленные занимали очередь и дрались из-за подрубки, не могла поддержать человеческую жизнь. Советские солдаты, офицеры – армия военнопленных - превратились в грязные, оборванные существа, грызущие кости павших животных, выпекающие лепешки из картофельной кожуры, курящие навоз и все шевелящиеся от вшей. (Солженицин А.И., АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ, Москва, Издательство Инком НВ, 1991г., малое собрание сочинений, том 5., стр. 156 ). Еще не все эти двуногие существа утеряли членораздельную речь. Они знают, что не все военнопленные живут так, как они. Даже поляки, даже югославы содержатся гораздо сносней, а уж англичане, норвежцы завалены посылками Красного Креста, посылками из дома. Они просто не хотели получать немецкого пайка! Русские вытягивают на себе всю войну – и русским такой жребий!
По вечерам каждый занимался своим делом. Я учил слова и немецкую грамматику. Я узнал, что трое моих товарищей не умеют читать по-русски: два узбека и один татарин. Я стал их учить. Учились они охотно, и с благодарностью называли меня «моя друк». Тут я впервые почувствовал те счастье и радость, которые испытывает учитель за свой бескорыстный труд.
Наш хозяин Какернель  был очень высокий и довольно красивый мужчина. Только лицо его портила какая-то змеиная улыбка и холодный, тоже змеиный взгляд. Его боялись все, особенно немцы. Одевался он очень оригинально, изображая из себя, очевидно, ковбоя из оперетты «Роз Мари». Он ездил все время верхом на очень красивой лошади, проверяя работы. При себе он всегда имел наган, хлыст, и палку с железным наконечником. Появлялся он внезапно. А где он появлялся, слышны были крик и стоны: бил он всех немилосердно. Видно, это доставляло ему какое-то удовольствие.


Часто ездила с ним, тоже на красивой лошади, его жена Frau Каркенель. Она была очень красива. Тоже высокая, стройная, под стать мужу. Одета она была в костюм амазонки, который ей был очень к лицу. Часто она приезжала в поле и сама. Узнав, что я немного лучше своих товарищей понимаю немецкий язык, она заводила со мной разговор. Ее интересовало все: наша прежняя жизнь в Советском Союзе, культура, литература, музыка. Она очень удивлялась тому, что мы знаем Гете. Шиллера, Гейне, Баха, Моцарта, Шуберта, Бетховена, Штрауса и других великих немцев. Она спрашивала, а есть ли у русских хорошие поэты, художники, композиторы и писатели. И тут наступала пора мне удивляться: она, человек с университетским образованием, не знала Пушкина, Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя, Глинку, Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова. И только при слове Чайковский она как-то оживилась, но что он создал, она так и не вспомнила. Своих земляков Томаса Манна и Гейне она тоже не знала, так как они были запрещены. Их имена она называла с опаской.
Чтобы меня проверить, она просила меня рассказать какое-нибудь стихотворение Гейне. Признаться, похвалиться мне было особенно нечем. Но стихотворения: «du hast Diamanten und Perlen» (У тебя есть алмазы и жемчуг), «Ein Fichtenbaum» (Сосна) и  «Lorelei» (Лорелея) я знал. Первое стихотворение ей настолько понравилось, что она попросила меня продиктовать ей его. Когда она услышала стихотворение «Lorelei» (Лорелея), оказалось, что она его знает, и стала утверждать, что написал его не Гейне, а что это народная немецкая песня. И тут же она стала ее напевать. Мелодия мне очень понравилась.
Ей все время хотелось подчеркнуть превосходство немецкой культуры над русской. На мой вопрос, как же можно совместить высокую культуру с тем, что за малейший проступок, да и просто так, без всякой причины, немцы бьют русских, да и не только русских, но и своих немцев. Указывая на моих товарищей, она утверждала, что это же дикари. И бьют их за дело: за лень, они едят сырую свеклу и брюкву, как свиньи, подбирают окурки, ходят грязные.
«Вас же не бьют?», - спросила она меня. Когда я разговаривал с ней, меня действительно не били. Но стоило ей уйти, я получал вдвое больше, так как за это время отставал от своих товарищей.
Я пытался ее убедить посмотреть глубже, что же довело моих товарищей до такой жизни, но это было бесполезно. Она была твердо убеждена в своей правоте.
Как-то вечером нас троих гнали после работы домой. Было уже темно. Мы шли страшно усталые и голодные. Навстречу нам ехал трактор с тремя прицепами. В каждый из таких ящиков вмещалось пять тонн свеклы. Нас вернули назад и заставили нагрузить каждому по прицепу. Мы очень устали, да и не хотели работать, а поэтому работа продвигалась очень медленно. Хозяина не было, а вахтман, охранявший нас, очень замерз и тоже хотел пойти в барак. И, хотя солдат получал от хозяина за нашу сверхурочную работу деньги и дополнительную еду, он согласился. На другой день Каркенель сильно ругал солдата и пообещал проучить нас.
Однажды шел сильный дождь. Все рабочие: французы, бельгийцы, итальянцы, сербы, хорваты, словене стояли во дворе под навесами. И только русским военнопленным велели работать в подвале. Там находились в бумажных мешках всевозможные удобрения. Крыша над подвальными помещениями протекала. И удобрения превратились в камень. Тяжелыми деревянными кувалдами мы разбивали удобрения, пересыпали их в новые мешки и относили в другой сарай, находившийся в противоположной стороне двора. По пути нужно было проходить мимо дома Каркенелей. От удобрений в подвале стояла едкая пыль, которая разъедала глаза, вызывала кашель и головокружение. Солдаты, охранявшие нас, не выдерживали, и почти все время находились во дворе у входа в подвал. Когда солдаты покидали нас, мы почти прекращали работу. Кто-то из товарищей попросил меня рассказать какую-нибудь историю. Я согласился, но предложил, чтобы у входа кто-нибудь стал на карауле. К выходу пошел мой ученик, который называл меня «моя друк».
Прислонившись к стене, я стал рассказывать. Увлекшись моим рассказом, никто не заметил, как, тихо ступая, в подвал спустился Каркенель. Не знаю, что помешало, но «моя друк» не смог нас предупредить.
Каркенель подошел, и со всего маху ударил меня кулаком в ухо. Я так и влип в стенку, из уха пошла кровь. Рядом стоявший Егоров из города Иваново, испугался и схватился за лопату, чтобы работать. Но Каркенель  подумал, что он хочет ударить его, быстро бросился из подвала. В бешенстве он стал ругать солдат и велел навести порядок. Те спустились в подвал и стали бить нас прикладами.
Меня и Егорова решили наказать: вдвоем мы должны были перенести все мешки с удобрениями, которые находились в подвале. Остальных ребят вывели, им разрешили стать под навес.
Расскажу немного о Егорове. Это был высокий, и, как мне тогда казалось, пожилой солдат. Ему тогда было 33 года. Так как он не брился, у него была большая рыжая борода. Его называли «старик». Отличался он веселым и добрым нравом.
Когда я шел  с мешком с солью мимо дома Каркенелей, ноги мои, обутые в деревянные колодки, стали скользить по мраморному полу, как по льду. Несмотря на все мои старания, я, сделав несколько смешных движений, упустил мешок прямо на продолжение мраморной лестницы. Удобрение рассыпалось. Идущий мне на встречу Егоров стал помогать мне. Мы быстро собрали руками соль. Егоров подал мне мешок, и я понес его в сарай.
Это место оказалось очень коварным. Когда Егоров с мешком достиг этого места, с ним произошло то же самое. Он стал делать нелепые движения, вызывая смех у стоявших под навесом. Теперь я стал руками собирать удобрение в его мешок. В это время вышел из своего богатого особняка Каркенель. Увидев случившееся, он быстро сбежал по лестнице и стал палкой бить меня. Большинство ударов пришлось по левой руке, которой я прикрывал голову. Бил он с яростью, приговаривая: «Stalinsche Schule!» (Сталинская школа!).
Эти слова придавали мне силу. Мы, люди военного поколения, любили и верили в Сталина. Со словами: «За Родину! За Сталина!» мы шли в бой. Не знал Каркенель, как помогли мне в тот момент его слова. Я вспомнил, как вели себя французские офицеры, когда их били и, сцепив зубы, старался не кричать. Тут подбежала Frau Каркенель. Она стала просить его не бить меня, а это еще больше ожесточало его. Я вспомнил наш разговор с ней о культуре и старался иронически улыбнуться. Что из этого получилось, не знаю. Я весь был в крови. Вскоре мне стало не больно, так как палка, которой бил Каркенель расщепилась, и удары были слабые.
Видя это, Каркенель быстро побежал  по лестнице в дом и вскоре появился вновь. В руках  у него была новая палка, точно такая же, какой он бил меня. Бить меня он больше не стал, а велел, чтобы мы продолжали работу на виду у всех. Как нестерпимо трудно мне было держать мешок руками, которым досталось столько ударов! Они дрожали и не действовали. Дождь размывал соль, она, попадая в ранки, причиняя нестерпимую боль. Уже закончилось рабочее время, все разошлись, а мы с Егоровым продолжали работать, пока не перенесли все мешки.
Когда, наконец, мы пришли в барак, нас ожидала новая неприятность: нас лишили еды.  Страшные боли не давали уснуть. Стала повышаться температура. Мне было душно. Я подошел к окну и увидел: словенская девушка Анка стояла около проволочной загородки. Увидев меня, она подползла под проволоку, которой был окружен наш барак, и подбежала к окну. Через решетку она подала мне сверток со своим пайком хлеба и маргарина.
«А как же ты?», - спросил я
«Ничего, я потерплю!»
А потом прошептала: «Михайло, прости меня за те слова, что я сказала в день вашего приезда».
Разве мог я не простить?
На другой день приехал к Какернелю какой-то майор. Он вызвал меня и объявил, что за саботаж и агитацию, чтобы русские не работали, меня отправляют в штрафной лагерь. Признаться, такой высокой оценки я не заслужил. Агитировать было не надо. В этой команде были настоящие ребята. У многих из них учился я сам. С грустью простился я с моими товарищами. Подбадривая меня, они дали мне в дорогу сумочку, в которой был конский горох, смешанный с овсом, викой и люпином. Это НЗ (неприкосновенный запас), сказали мне.
Одному из немецких солдат поручили сопровождать меня.
Проходя мимо поля, я увидел много иноземных рабочих, которые собирали камни, хотя было еще очень грязно. Среди них была и Анка. Она стояла и уголком платка вытирала глаза. Один серб (сербы хорошо относились к нам) крикнул: «Прощай, братко!» Я помахал им рукой. Мне стало так тепло от дружеского участия этих людей. Общаясь с нами, они резко меняли свое отношение к нам, советским людям.
Штрафной лагерь №315

Штрафной лагерь носил номер 315. Здесь жили мы в бараках. Ко всем сложностям, которые мы встречали в прежних лагерях, здесь добавились новые: нас все время заставляли заниматься строевой подготовкой (это называлось «эксцерциерен»): мы бегали, ложились, вставали, ходили гусиным шагом, ползали по-пластунски.
Били нас здесь каждый день, без всякого повода. Мы все время ходили с оглядкой, так как в любой момент можно было получить удар прикладом в спину, кроме того, нам не давали спать. Через каждые час-два менялись часовые, охранявшие нас. Они выгоняли нас из барака, все время пересчитывали нас, строили, давали очереди из автоматов над головами, если порядок нарушался.
Мне было здесь очень трудно, так как у меня не было здесь знакомых, а с новыми людьми знакомство заводили здесь очень осторожно.
Дойдя до крайности, я решил съесть свой неприкосновенный запас. Я видел, что ребята где-то доставали дрова, и в печках, в консервных банках, варили картофельную шелуху или кожуру от брюквы.
«Братцы, где вы берете дрова?», - спросил я
«В соседнем бараке ломаем нары», - ответили они.
Обрадовавшись, я направился в соседний барак. Ничего не подозревая, я потянул ножку с деревянных нар. С ней я направился к выходу. С ужасом я увидел: в дверях меня ожидали двое немцев. Они закрыли двери, взяли у меня эту ножку и стали меня колотить. Не помню, как я добрался в свой барак, но желание сварить свой комбикорм у меня прошло. Да и варить уже было нечего: мой неприкосновенный запас исчез.
Через некоторое время к нам в лагерь приехали офицеры в форме SS. На головных уборах у них были черепа с костями. Нас выстроили, и перед нами выступил один из них.
«Господа», - сказал он на довольно хорошем русском языке.
«Известно ли вам, что отсюда никто живой не выходит? Здесь вы погибнете все! Но у вас есть выход. Вы можете пойти в РОА (Русская освободительная армия)  и бороться за новую Россию. Во главе этой армии стоит известный русский генерал Власов»
«Кто согласен? – Три шага вперед! Выбирайте: Жизнь или смерть»
Вышел один армянин. Остальные стояли, не шевелясь. Мы выбрали – смерть.
Разозлившись, офицеры приказали нас крепко погонять. Досталось нам крепко, но этот случай хорошо проверил и сплотил нас. В штрафном лагере были люди настоящие.

  Весна 1942 года.

    С наступлением весны немцам потребовалось много рабочей силы. Меня отправили в местечко Barkow в северной Померании. Сопровождающий меня солдат доставил меня в команду, состоящую в основном из украинцев. Он оставил меня на русской кухне, а сам пошел в расположение, где жили немецкие солдаты.
   Я сидел и наблюдал за работой повара. Это был огромный детина, обладающий медвежьей силой. Он с легкостью носил по четыре огромных бидона с водой. Посматривая на меня, он похвалился, что сегодня будет хороший обед. Обычно кормили брюквой, но сегодня хозяин расщедрился и дал к брюкве кусок мяса. Он показал мне мясо. В нем кишело столько червей, что выбрать их было невозможно. Иван, так звали повара, и не собирался их выбирать. Он пропустил мясо через мясорубку, а потом смешал его с брюквой.
   После обеда мы пошли с новыми товарищами на работу. Мы пололи специальными маленькими тяпками (гаками) сахарную и кормовую свеклу. После штрафного лагеря я был очень слаб. Без привычки работа показалась мне очень трудной. У меня кружилась голова и страшно болела спина.
   Работали мы, становясь по диагонали, чтобы не мешать друг другу. Каждый гнал два рядка. Был установлен строгий порядок: если задний товарищ обгоняет впереди идущего, то отстающего били. Били немецкие солдаты, бил и украинский полицай Калюжный Василий из Киева, который не работал, а следил за другими.
   Первый день я еле выдержал, особенно мучила боль в спине. Мои товарищи посоветовали мне обмотать колени тряпками и ползти на коленях, опираясь на свободную левую руку. Действительно, так работать было значительно легче. Рабочая команда, куда я попал, была очень недружной. Подводили друг друга в работе, часто ругались, отличались жадностью, обманывали друг друга.
   Калюжный Васька, красивый парень, вел себя очень нагло. Он бил товарищей, унижал их человеческое достоинство. Заставлял готовить еду для себя отдельно, и это все переносили, как должное.
  Среди украинцев были и русские: пограничник Зарубин Александр и сибиряк Шитинов Александр.
  Зарубин Александр был старше меня. Он носил фуражку пограничника без козырька. За бескозырку немцы называли его «Marine» (моряком). Он очень много курил, часто отдавая свой хлеб за табак. Я это видел, мне было жаль его, и, когда нам давали табак, я всегда отдавал его ему. Мы стали друзьями. Зарубин был сильным мужчиной, но прополка давалась ему с трудом. Он часто отставал. Однажды мы, как всегда, работали по диагонали, друг за другом. Зарубин отстал от впередиидущего товарища. Я шел за ним. Солдат велел мне обогнать Зарубина, А это значило бы, что его начнут бить. Я отказался выполнить приказ.  Солдат ударил меня лозой по ушам,  очень больно, и я замахнулся гаком (короткой тяпкой) на солдата. Это была неслыханная дерзость.
  Наш вахтман был, судя по фамилии Раншковьяк, поляком. Он быстро отскочил в сторону, снял винтовку и стал целиться в меня. Мои товарищи бросились в сторону и легли на землю. Я знал, что это конец, но мне хотелось хорошо умереть.
  «Стреляй, гад!», - крикнул я, используя весь словарный запас бранных слов. Я видел, что целится он мне прямо в лоб. Раншковьяк выстрелил, но мимо. Умышленно ли он это сделал, или просто промахнулся – не знаю, но больше он меня не бил.
   Что можно добавить об этом случае? Со стороны это было очень эффектно. Но, по правде говоря, я пришел к выводу, что брань не является признаком смелости. Умирать мне очень не хотелось, да еще в этой проклятой Германии.
   С этого момента по-другому стали относиться друг к другу ребята. Стали осаживать тех, кто спешил в работе и подводил товарищей. Лишили и Ваську Калюжного всех его привилегий. В дальнейшем, он стал неплохим парнем.
  Сибиряк Шитинов Александр был добрым и очень веселым парнем. Как-то он предложил мне: «Давай заключим контракт: я убью и принесу в барак курицу, а ты ощипешь и сваришь ее!»
  И то и другое  было сделать очень сложно. Я не верил в успех этой операции и поэтому согласился. К моему удивлению, на другой же день  он принес курицу со словами: «Я свое сделал, очередь за тобой!»
   «Как это тебе удалось?», - спросил я, не веря своим глазам.
   «Очень просто!», - ответил он. «Проходя мимо ямы, я заметил курицу, разгребающую мусор». Он даже показал, как курица это делала. «Я выбрал момент, когда никого не было, и камнем р-раз! Она и ноги вверх. Ты же знаешь, что я сибиряк, охотник, бью без промаха!»  От курицы шел такой дух, что мне стало дурно. И тут я вспомнил, что еще неделю тому назад я видел в мусорной яме дохлую курицу. И, хотя Саша утверждал, что курица свежая, а я в этом ничего не понимаю, я нарушил договор и отказался варить курицу.
  «Трус!», - выпалил мне Саша.
   «Ах, так!», возразил я. «Что ж, я сварю эту курицу, но ты съешь ее сам!»
   Моя угроза подействовала. Саша стал колебаться, а потом предложил выкинуть курицу. Удивляясь, как это могла она так быстро испортиться?

 Танталовы муки.

    Производить хлеб – везде трудно. Много трудностей приходилось преодолевать и земледельцам Северной Померании в годы войны. Летом часто шли дожди, хлеб полностью не созревал. Его скашивали в полузрелом состоянии, вязали в снопы и оставляли на поле дозревать. Затем переворачивали несколько раз эти снопы, чтобы они не проросли,  складывали снопы в сараях, где он продолжал дозревать.
В Германии даже сараи, где лежит хлеб, не такие, как у нас. Чтобы хлеб не слежался, стены сараев имеют отверстия для проветривания. И только зимой начинали молотить.
Однажды мы молотили хлеб. Нас заставили бросать снопы в молотилку фирмы «Lanz-Duldog». Работали мы очень плохо. Разозлившись, наш вахтман Раншковьяк решил показать нам, как нужно работать. Он сбросил свой пояс со штыком и подсумком с патронами. Надев винтовку через голову, он стал быстро работать, загребая снопы, которые мы ему подбрасывали. Вместе с соломой мы подбросили ему и его пояс, который он тоже бросил в молотилку. Молотилка задрожала, но к нашему удивлению, даже не остановилась. Когда Раншковьяку надоело работать, он стал искать свой пояс. Обращаясь к нам он говорил: «Хлоп`аки, не видели вы мои кульки?»
Долго пришлось ему искать их. Мы думали, что ему очень влетит за это. Но на другой день он все купил в городе в оружейной мастерской.
Как правило, пленных на одном месте долго не держали, их все время перевозили с места на место. Объяснялось это тем, что немецкие рабочие и крестьяне, общаясь с русскими, узнавали правду о Советском Союзе, появлялось взаимопонимание. Простым людям война была не нужна. Они ее проклинали, ругали Гитлера, когда получали похоронки о гибели своих мужей, сыновей, братьев и отцов.
Но в местечке Барков мы прожили довольно долго. Расскажу о случае, который произошел здесь летом 1942 года. Была самая жаркая пора – убирали хлеб. На арбах его свозили к огромному сараю. У амбара стоял мощный ветрогон, куда сбрасывали снопы. По трубам снопы с силой летели в другой конец амбара. Там стояли русские и укладывали снопы. Здесь работать было труднее всего, так как всюду было много пыли, нечем было дышать. Особенно плохо было, когда пришлось работать под самым потолком. Хозяин спешил, так как надвигалась гроза. Уже стемнело, а мы все работали. Конца работы не было видно. И тогда мы решили отсоединить трубы. А так как сарай был длинный, а трубы были покрыты соломой, найти место обрыва труб было не так-то просто.
    Сверкнула молния. Казалось, она летает в самом сарае. Все испугались. Нам велели бросить работу и погнали всех в барак. Не успели мы раздеться, как услышали раскат грома страшной силы. В окно мы увидели, что горит сарай с хлебом. Нас погнали тушить пожар.
Подойдя к сараю, мы увидели лежащего на земле аиста, гнездо которого было на крыше. Молния попала ему прямо в голову. Сарай был весь охвачен пламенем. У самого выхода в сарае стояли молотилка и легковая машина марки «Мерседес-Бенц». Нам приказали выкатить их. Не сговариваясь, мы сразу решили их погубить. Мы громко кричали: «Раз, два взяли! Еще раз взяли!» А сами делали только вид, что напрягаемся, в действительности мы не прилагали почти никаких усилий. Сгорело все: сарай с хлебом, молотилка и машина. Мы были довольны результатом. Жаль только было аиста. «Бедный лэлэко!», - сокрушались украинцы.
После пожара меня направили в лагерь около города Бремена. Я обратил внимание, что климат здесь гораздо мягче, растительность богаче. Понравились мне дома, по стенам которых вились розы, плющ и груши. Около домов были цветники, где высаживались самые красивые цветы. Но чем больше я обращал внимание на природу, тем сильнее меня охватывало чувство тоски по Родине. Как-то я работал в конце лагеря. Меня подозвал один унтерофицер. Убедившись, что никого поблизости нет, он завел меня в барак и включил приемник, а сам стал у двери. В преемнике сначала что-то зашипело, а потом я услышал голос Левитана: «Говорит Москва! Говорит Москва! Передаем концерт для воинов Советской Армии!». И тут я услышал песню «Полюшко-поле». Эта песня нравилась мне и раньше. Но сейчас она так меня взволновала, что я не мог произнести ни слова. Слезы потекли у меня ручьем. И я не стыдился их.
Это был голос Родины, по которой я так тосковал. Здесь я понял, что голод, холод и побои – ничто, по сравнению с тоской по Родине. В Германии я особенно полюбил все русское: язык, природу, песни, музыку и просто наш советский образ жизни.

Из лагеря нас часто стали брать на работу. Повезло и мне: один унтерофицер в форме зенитчиков выбрал меня и еще трех русских и велел сесть в закрытую машину. Мы поехали на склад. Нашему унтеру выдали, строго по весу, несколько воловьих туш. Когда мы погрузили туши, унтер велел и нам залезть в ту же машину и закрыл за нами дверь. Сам унтер сел в кабину к шоферу. Ехали мы долго. Вид мяса вызывал у нас много воспоминаний и волчий аппетит. Кто-то стал утверждать, что сырое мясо можно есть, и что оно даже полезнее вареного или жареного. Мы решили это проверить. По правде говоря, сырое мясо без соли мне не понравилось. Ели мы его больше из жадности и сознания, что оно может продлить нам жизнь, вернее поможет выжить.
Мы приехали в город Ольденбург. В одной из воинских частей нам велели разгрузить машину. Принимали мясо снова строго по весу. И тут, между унтером, сопровождавшим нас и солдатом, принимавшим мясо, разразилась ссора из-за недостатка мяса.  Несколько раз перевешивали мясо, проверяли весы, тщательно обыскивали наши карманы, но вес мяса от этого не прибавлялся.
Однажды меня подозвал  к себе вахмистр Шенк (Sсhenk). На нем был красивый вязанный темно-синий костюм, а в руках он держал боксерские перчатки. Он поставил меня к стенке барака, надел боксерские перчатки и крикнул: «Verteidige dich!» (Защищайся!). Затем стал с азартом колотить меня. Бил он не в шутку, а в серьез. Я защищался, но получил много ударов в лицо.
Устав, он спросил: «Wer hat gesiegt?» (Кто победил?)
«Вы», - сказал я, - «но это победа нечестная. Я только защищался. Не мог же я ударить Вас?»
«Тогда давай бороться», - предложил он.
«У нас разные весовые категории», - возразил я
Он был на голову выше меня. Да и лагерная брюква довела меня до состояния невесомости. По правде говоря, мне было не до состязаний, хотя и было сильное желание сбить с него спесь. Я предложил ему: «Вы поборитесь с Булей!». (У нас был крепкий парень Васька. Немцы называли его  Bulle - бычок.)
С Булей Шенк бороться побоялся. Меня же он схватил и стал бороть. Я вспомнил, как будучи студентом Крымского сельскохозяйственного института мне невольно пришлось учиться бороться. К нам в комнату приходил студент Химщишвили. Это был очень сильный парень. Он сбрасывал с кроватей матрасы и мучил нас, показывая отдельные приемы. Он был тренер по борьбе. Никаких борцовских способностей я не проявил, но кое-какие приемы запомнил. Я изловчился и подмял под себя Шенка. Победа была чистая. Такого результата не ожидали ни он, ни я. Тут настала моя очередь спросить: «Wer hat gesiegt?» (Кто победил?)
Признать себя побежденным Шенк не хотел. Он молчал, а я не отпускал. И тут он применил недозволенный прием. Он засунул мне палец в ноздрю и давай крутить им, пока у меня не пошла кровь. Я отпустил его. Снова спросил: «Wer hat gesiegt?» (Кто победил?)
«Вы», сказал я, - и снова нечестно», - ответил я.
Шенк засмеялся: «Для победы все методы хороши. Победителей  - не судят!»
Через некоторое время из нашего барака взяли несколько человек на работу. Среди этих счастливчиков был и я. Нас привезли к маленькому деревянному бараку, который находился  у речушки. Вода в реке была прозрачная, и было видно, как в воде резвились форели. Поблизости находился барак, в котором жили четыре вахмистра. Солдат, сопровождавший нас, открыл двери маленького барака и впустил нас. В углу барака находился огромный титан, в котором кипела вода. Посредине стояла корзина с картошкой, ведро с водой и лежали ножи. Наша задача была – начистить картошки для немцев. Как только солдат вышел и стал наблюдать за форелями в ручье, меня стало лихорадить: как сварить картошки так, чтобы не заметил солдат. Я был уверен, что у нас получится, то же думали и мои товарищи.
Вдруг меня осенила «гениальная» мысль. Я быстро снял пиджак и вязаную рубашку. От трикотажной рубашки я быстро оторвал рукав и снова оделся. Вязанная рубашка легко распускалась. Я оторвал длинную нитку и завязал рукав. Наполнив рукав картошкой, я снова завязал его так, чтобы осталась длинная нитка. Затем я опустил рукав в титан с водой, свесив тонкую нить на борт титана. Запахло картошкой. Солдат заходил в барак, осматривал все, проверял карманы, нюхал подозрительно воздух, но ничего не замечал. Я выжидал момент, чтобы вытащить полусырую картошку. От мысли, что я буду есть, у меня даже дух захватывало и кружилась голова. Мой, и без того волчий, аппетит рос с минуты на минуту.
«Пора!», - думал я.
Я взял ниточку и стал осторожно подтягивать рукав с картошкой.
Кто-то из ребят крикнул: «Вахмистр Шенк!»
С досадой я отпустил нитку.
Шенк вышел из своего барака. Заметив меня, он крикнул: «Stinker, komm schnell her!» (Вонючка, иди быстро сюда!)
«Этого еще не хватало!», - подумал я , продолжая чистить картошку, и, делая вид, что ничего не понимаю. Он подошел к нам и крикнул, обращаясь ко мне.: «Почему ты сидишь? Я сказал, Штинкер, иди сюда!»
«Я думал, что Штинкер, это фамилия какого-нибудь немецкого солдата», - ответил я, сделав невинное лицо.
«Du kommst mit!» (Ты пойдешь со мной!). Я поплелся за ним в его барак. Кошки скребли у меня на душе. Все мои мысли были там, в котле, где варилась картошка. А, может быть, я еще успею, пытался я себя утешить. Быстро сделаю то, что он мне прикажет, и вернусь. Шенк зашел в свою комнату, а мне велел остаться у порога. Что он еще придумал? – думал я.
Хорошего от него я ничего не ожидал. У меня было одно желание – быстро сделать его поручение и вернуться. Я поймал себя на мысли, что такого усердия к работе у меня никогда не появлялось.
«Что я должен сделать?», - спросил я.
«Ничего! Ты будешь здесь стоять и смотреть».
Я стал с любопытством рассматривать его комнату. Для военного такого ранга, каким был Шенк, комната была обставлена слишком хорошо. Казалось, Шенк хотел ошеломить меня тем комфортом, который его окружал. Справа от двери стояла маленькая красивая кафельная печь, отапливаемая брикетами. На плите стояла сковорода, на которой жарилось одно яйцо. Яйцо шипело на сковороде и издавало такой запах, что мне стало плохо. Далее мне бросилась в глаза кровать, заправленная красивым, не солдатским покрывалом. Над кроватью висел персидский ковер. В противоположном углу, за кроватью, висела красивая полка, уставленная книгами. В центре комнаты был стол, на котором стояла хрустальная ваза с цветами и красивое блюдо, наполненное крупной земляникой. Тут же лежали 1\3 булки хлеба, кусочек маргарина и бумажный стакан с искусственным медом (суточный его паек). Рядом – маленький приемник. Слева на стене висела копия картины Джорджоне «Спящая Венера». Слева от двери была красивая раковина для умывания. Рядом – круглые стеклянные ручки для полотенец. Над раковиной висела стеклянная полочка, уставленная всевозможными предметами туалета и большое овальное зеркало. На полу у кровати лежала огромная медвежья шкура.
Шенк снял сковороду и поставил на стол. Есть он не спешил. Он громко причмокивал, посматривая на меня. Я понял: изобретательный Шенк придумал новую пытку для меня, пытку голодом. И чего только не придумает плохой человек, когда обретает власть!
У меня появилась такая ненависть к Шенку, что я решил умереть, но не брать у него ни крошки, даже если он предложит. Съесть одно яйцо можно было мгновенно. Но Шенк ухитрился его есть очень долго. Желая продлить мою муку, он делал паузы и спрашивал: «Живут так русские офицеры, как я?»
«Нет!», - чистосердечно признался я. «Русские офицеры живут, как солдаты».
«А едят лучше?»
«Я никогда не видел, чтобы русский офицер жарил одно яйцо. Если жарит, то по крайней мере, пять», - ответил я.
Мой ответ не понравился Шенку. Он продолжал громко чавкать, хотя есть было нечего. А Шенк ухитрился даже оставить кусочек яйца. Между тем, голод страшно мучил меня, я боялся, что потеряю сознание. Чтобы отвлечься, я стал читать корешки книг, которые стояли на полке.
«Ты что же, умеешь читать по-немецки?», - спросил Шенк.
«У нас все умеют. Немецкий язык является в нашей школе обязательным предметом, хотя учил его я плохо.»
«А ну прочти!», - приказал он.
Я стал читать названия книг. Когда я прочел «Tantallus» (Тантал), Шенк спросил:
«А знаешь ты, кто такие Тантал, Сизиф?»
«Да, в школе мы учили древнегреческую мифологию»
«Как ты понимаешь выражения «Сизифов труд», «Танталовы муки», приведи пример».
«Когда в лагере нас заставляют налить водой бочку без дна – это и будет Сизифов труд. А Танталовы муки я испытываю Германии все время, даже сейчас».
Шенк покраснел. Он напряженно думал, подыскивая, очевидно, новую пакость. Ничего не найдя, он включил приемник. Чудесные звуки наполнили комнату. На миг я забыл все на свете.
«Знаешь ты, кто написал эту музыку?», спросил Шенк.
«Лунную сонату Бетховена знают все», ответил я. Шенк не ожидал такого ответа. Подумав немного, он добавил: «Немцы – великая нация!»
«Да», - согласился я, - «среди немцев есть много хороших людей, но, к сожалению, не все»
«Может, ты хочешь есть?», спросил он. Он взял маленький кусочек хлеба, положил сверху крошечный кусочек яйца и протянул мне.
«Ешь!»
«Спасибо», - сказал я, отказываясь, - «я отвык от такой еды, боюсь, мне не пойдет на пользу».
«Ничего», - успокаивал он меня, - «хочешь, я изжарю тебе целое яйцо?»
«Нет, я не буду есть!».
Что с ним произошло? Не знаю. Но я чувствовал себя лучше, чем он. Казалось, что в нем пробудилось что-то хорошее, человеческое. Стыд мучил его. Он схватил яйцо и стал поспешно жарить.
«Ешь!», - предложил он еще несколько раз.
Я упрямо отказывался, но чего это мне стоило!
«А может быть, ты стесняешься? Хочешь, я выйду из комнаты?»
Он вышел из комнаты, но я чувствовал, что он следит за мной в щель.
Спустя несколько минут он вернулся.
«Если ты не хочешь съесть яйцо, то выбрось его в ручей. Пусть его съедят форели!»
Я взял сковородку и понес яйцо к ручью. Когда мои товарищи увидели, что я иду со сковородкой по направлению к ним, они вытянули от любопытства шеи. Пройдя мимо барака, я бросил яйцо в ручей. Когда я вернулся к Шенку, он был вне себя.
«Raus!», - (Вон !) – заорал он и дал мне под зад своим кованым сапогом. Я выскочил из вахмистерского барака и направился к товарищам, надеясь съесть картошки. Но мои надежды не оправдались, картошка была уже съедена.

Уха для Келлера.
В поле, на котором мы работали, были пастбища для скота, огороженные проволокой. По проводам пропускался слабый ток, заменяющий пастуха. Вдоль изгородей были вырыты канавы, наполненные водой. Периодически они засорялись. Их то и дело должны были мы чистить. Рыбы в канавках не встречалось. Правда, однажды я увидел у канавы маленькую дохлую щучку. Бремен стал часто подвергаться воздушным налетам. Но, удивительно, бомбы чаще сбрасывали за городом, где мы работали, чем в самом городе. Охранявшие нас солдаты очень боялись бомбежек. Убегая, они часто забывали в панике нас закрыть. Этим пользовались ребята, чтобы поискать в поле оставшиеся кочерыжки и маленькие головки брюссельской капусты. Встретили меня в этой команде довольно холодно. Ребят настораживало то, что я лучше, чем они, понимал немецкий язык и то, что прислали меня одного, а поэтому они решили устроить мне проверку. Проверки устраивались всякий раз, когда приходилось менять команду. Эти проверки были очень своеобразны: проверялась смелость, какой ты товарищ. Не пройдя такой проверки, жить в новом коллективе было очень трудно. Однажды вечером, когда все мы были в бараке, один из ребят, высокий и раскосый парень по имени Костя, сказал: «Хлопцы, а что, если мы попытаемся забраться во время бомбежки, когда немцы будут сидеть в бомбоубежище, в помещичий сарай, где находятся гуси и утки. Конечно, это нехорошо, но ведь это фашисты. Забраться просто – немцы сараев не закрывают». Многие высказались за то, что неплохо было бы внести в наше жалкое меню некоторое разнообразие, но пойти в сарай никто не соглашался. Я знал, что это они решили меня так проверить, а не потому, что боялись. «Кто пойдет со мной?», - стал спрашивать Костя каждого. Все отказывались. Они ждали, что скажу я. Когда дошла очередь до меня, я, вопреки своим убеждениям и желанию, согласился. Ждать долго не пришлось. Ночью снова была воздушная тревога и бомбежка. Ефрейтор Келлер, подслеповатый, довольно пожилой и незлой человек, убегая, не закрыл нас.

Быстро мы добрались к помещичьему дому. Видно, Костя был уже здесь не раз. Дверь сарая была только прикрыта. Когда мы вошли в сарай, там было очень темно. Но гуси проснулись и начали гоготать. Один гусак с шипением бросился на нас, очевидно, не зная, что имеет дело с военнопленными. Костя схватил его за шею и подвернул ему голову под крыло и скомандовал: «Пошли!». Признаться, у меня бы так ловко не получилось. Рядом с нашим бараком лежала огромная куча угольного брикета. Мы спрятали там гуся до удобного случая. Ощипать и сварить гуся было тоже нелегко. Эту работу взял на себя я, так как в этой операции моя доля была незначительной. На другой день, вечером, я попросил разрешения у ефрейтора Келлера половить в канаве рыбу. Он очень удивился моей просьбе, покрутил пальцем у виска, давая понять, что у меня не все дома. Затем стал объяснять мне, что в канаве, кроме лягушек, ничего нет. Я и сам это отлично знал. Но мне нужен был предлог, чтобы взять дохлую щучку и нарвать ростков брюссельской капусты, чтобы замаскировать в ведре гуся. Я взял длинную палку, прикрепил к ней кольцо из проволоки, затем подцепил свою трикотажную рубашку. Получился сачок. Этим сачком я начал морщить воду в канаве. Рыбы не было, зато лягушек попадало много. Солдаты стояли и наблюдали. Они подшучивали и смеялись до слез. Я нашел дохлую щучку, которую видел раньше, и бросил в ведро. Потом стал быстро рвать ростки капусты. «Ну что, Михель, наловил рыбы?», - спросил, смеясь ефрейтор Келлер, - «Пригласишь на уху?» Я взял дохлую щучку и стал шевелить ею так, будто она живая. «Willkommen!», - ответил я. Пока немцы наблюдали за моей ловлей, ребятам удалось пронести в барак гуся, завернутого в тряпку. С прискорбием они обнаружили, что самую жирную часть сожрали крысы. Ребята быстро ощипали гуся. На печке стояло широкое ведро, в котором кипела вода. Как только немцы сели ужинать, я бросил в ведро гуся, а сверху прикрыл капустой. Рядом у печки лежала щучка. Гусь стал издавать приятный, волнующий запах. Даже немцы занервничали. Келлер не выдержал и направился к нам. Я быстро положил на капусту щуку. «Ну как, уха готова?», - поинтересовался Келлер. «Готовьте котелки, а если есть, прихватите лавровый лист». Келлер пошел за котелками, а мы быстро вытащили гуся и спрятали под матрас. В ведро добавили воды. Келлер принес два котелка, лаврового листа не оказалось. Я налил котелки ухой и сказал: «Что будем делать со щукой? Нас, русских много, а щука – маленькая. Нам она даже и не попахнет. Мы решили щуку отдать вам, солдатам вермахта». Келлер был тронут нашим великодушием. Уха им очень понравилась, они даже пришли за добавкой. Но русские оказались более шустрыми. Ведро уже вылизали так, что даже мыть не надо было. То, что я «поймал» в канаве щуку, произвело на немцев огромное впечатление. Они тоже стали ловить рыбу, но более совершенными снастями. Теперь настала пора мне смеяться: кроме лягушек, они ничего не поймали. Наша жизнь во многом зависела от солдат, которые нас охраняли. В тылу жили они впроголодь. Их тоже все время меняли. Добрый и покладистый Келлер уехал. Он привык к нам. Прощаясь, он с грустью сказал: «Может быть, еще встретимся?» Его слова оказались пророческими. Через год мы встретились с ним около города Майнца на Рейне. Но об этом я расскажу немного позже.
Горбушка хлеба.

Вместо Келлера, нам прислали Гальберга (Halberg) и Шмидта. Гальберг и Шмидт были в России. При них разговаривать было нельзя, так как они кое-что понимали по-русски. Желая показать свою эрудицию, они обращались к нам на русском языке. Их речь состояла, главным образом, из русской матерщины. Признаться, мы очень обогатили их словарный запас. В этом деле у нас нашлись виртуозы, обнаруживающие прекрасные преподавательские способности. С серьезным видом мы хвалили их русскую речь, утверждая, что они говорят Perfekt russich (в совершенстве). К нашему бараку часто прибегала девочка по имени Рената. Ей было лет 5-6. Носила она красную шапочку, которая очень шла к ее розовым пухленьким щечкам. Вьющиеся локоны так мило украшали ее красивое личико. Она была похожа на сказочную Красную Шапочку. Все так и называли ее «Rotkapchen» (Красная шапочка). И даже маленькие деревянные колодки и одежда были, как у сказочной Красной шапочки. Мы очень любили эту девочку. Многим она напоминала своих детей, сестер, детство. И она это чувствовала своим добрым детским сердцем и отвечала нам тем же. Она со всеми вежливо здоровалась, спрашивала, как нам спалось, хороший ли у нас аппетит. Она легко запоминала русские слова и старалась глубокомысленно говорить по-русски: «Krieg (война) – не карашо! Картошка – карашо! Хлеб – карашо.» Нам очень нравилось слушать этот детский лепет. По вечерам мы делали для нее игрушки: клюющих курочек, медведя и мужика, бьющих молотками по наковальне, плели из лозы корзиночки, делали рисунки. Это приводило ее в восторг. Подходил к нам и огромный немец Ганс, лишенный рассудка. Он помогал нам работать, и был добрым парнем. Ефрейтор Шмидт отгонял их, но они снова и снова подходили к нам. Увидев, что Рената разговаривала со мной, Шмидт накричал на нее, а меня заставил пилить и колоть дрова за проволокой. Я стал пилить дрова. Пила была очень тупая, и я сказал по-русски: «Старик, пила очень тупая!». Шмидт был очень высокого мнения о себе. Нас заставлял, чтобы мы его называли «господин ефрейтор». Мои слова его очень разозлили. Он с силой ударил меня по зубам. Вместе с кровью я выплюнул один зуб. Я потерял над собой контроль и замахнулся на Шмидта топором. Шмидт бросился бежать. На помощь ему выскочили из барака немецкие солдаты. «Брось топор!», - кричали они, целясь в меня. Я знал, что перегнул палку. Знал, что меня сейчас убьют. И у меня было только одно желание – умереть достойно. Хотелось умереть от пули, а не от побоев. Видя, что я готов на все, немцы не приближались. Только идиот Ганс, улыбаясь близко подошел ко мне. Я быстро обернулся, опасаясь, что могут напасть сзади. В это время Ганс стремительно обхватил меня своими крепкими руками. Солдаты сбили меня с ног и стали бить прикладами, сапогами и поясами. С Гансом мы дружили. Не ожидал я от него такой выходки. Кругом я видел во взглядах одну только ненависть. И только маленькая Рената подбежала без страха ко мне. Солдаты, боясь ударить ее, отступили. Прикрывая меня своими ручонками, она кричала: «Не бейте Михеля! Он добрый, а вы злые!» О том, что случилось, сообщили в лагерь. Мне велели смыть кровь и собраться. Через некоторое время явились с винтовками три солдата. К ним присоединился и наш Гальберг. Меня погнали в лагерь. За мной шли четыре солдата. Шли мы около леса. Это был, очевидно, тот лес, где сказочные Бременские музыканты прогнали злых разбойников. Много дум пронеслось у меня в голове, многое вспомнилось. Сейчас заведут они меня в лес и убьют. И никто даже не узнает, где моя могила. А как не хотелось умирать здесь, в проклятой Германии! Моим заветным желанием было умереть на Родине, в моем милом Таганроге, городе Чехова, городе белых акаций. Нам встретился маленький ручеек. Около двух высоких буков стояла удобная скамейка. На буке висела табличка с надписью, которая мне почему-то запомнилась: Hast du dich schwer? Setze dich her, Ruhe dich aus Geh fron nach Haus Примерный перевод такой: Если тебе трудно? То сядь, отдохни, И снова веселым До дому иди. Как все было красиво! Как это не вязалось с мыслью о смерти. Видно, место понравилось и солдатам. Они приказали мне идти в лес. Недалеко от дороги в лесу работали дровосеки. Мне велели идти дальше. Пройдя кустарник, я услышал окрик: «Halt! » (Стой!) Я стал лицом к ним. «Раздевайся!», - я снял французский пиджак. «Сними и рубашку!», - я снял. «Кругом!»,- я повернулся. Немцы не спешили. Этот момент показался мне очень мучительным и долгим. И снова я вспомнил слова отца: «Делай так, чтобы мне не было стыдно за тебя». Не выдержав, я обернулся. В этот миг наш солдат Гальберг с силой ударил меня прикладом в спину. Я упал лицом вниз. Другой солдат, длинный и худой, поясом ударил меня. Удар бляхой, на которой было написано «Goot mit uns!» (Снами бог!) пришелся по правому уху. От боли я вскочил и побежал. Я знал, что это конец, но мне хотелось умереть от пули: быстро и легко. Бежать в деревянных колодках было трудно. Но когда за тобой гонятся, чтобы ударить, скорость прибавляется. Как нарочно, впереди канава. С ходу я перепрыгнул ее. Солдат, ударивший меня поясом, тоже прыгнул за мной, держа винтовку в руках. Он перепрыгнул канаву, но стоя у края ее, неуверенно замахал руками, чтобы не упасть. Я с силой рванул и выхватил у него винтовку. Потеряв равновесие, он упал в канаву. Увидев в моих руках винтовку, немцы быстро спрятались за деревьями. Я оттянул затвор и увидел, что в нем нет патрона. Я стал отходить в ту сторону, где работали дровосеки, чтобы немцы не могли в меня стрелять. Узнав от товарища, что у меня винтовка без патрона, немцы неуверенно вышли из-за деревьев и велели взять одежду и смыть кровь. Затем погнали меня по дороге. Женщины, идущие мне на встречу, шарахались в сторону, очевидно, думая, что ведут какого-нибудь злодея. При встрече с женщинами крики доблестных солдат фюрера усиливались, они так и рвались в бой. Посмотрели б эти женщины, как рванули они за деревья, когда увидели в моих руках винтовку! Меня привели в лагерь. Гальберг доложил о моем прибытии и велел мне зайти в комнату. Передо мной сидел офицер в фуражке с черепом и скрещенными костями. Он с любопытством посмотрел на меня. Я прочел в его глазах разочарование. Он, очевидно, ожидал увидеть огромного русского Ивана. «Ты говоришь по-немецки?», - спросил он. Я кивнул головой. «Как же ты посмел броситься на немецкого солдата с топором?» Я, как умел, рассказал, как все случилось. К моему удивлению, он меня не бил, и даже не кричал. Он приказал мне позвать солдата, а самому остаться во дворе. Во дворе я обратил внимание на небольшую железную бочку. На ней было написано: «Nebelsaure» (Туманная кислота). Был обозначен и вес – 240 кг. Когда солдат вышел, то заставил меня катить эту бочку на гору. С большим трудом, обливаясь потом, я докатил бочку доверху. Довольный тем, что я достиг цели, вытирая рукавом пот с лица, я посмотрел на солдата. «Gut!» (хорошо!), сказал он, - «А теперь кати назад.» Я катал эту бочку, как жук-навозник, до тех пор, пока у меня не пошла горлом кровь. Потом я свалился у бочки. Мне стало все абсолютно безразлично. Ни крики солдат, ни удары сапогом на меня уже не действовали. Вышел офицер, посмотрел на меня и сказал : «Genug!» (Довольно!) Потом меня окатили из ведра водой. Мне стало лучше. По приказу офицера меня снова вернули в мою рабочую команду. Еды мне не дали, а верхнюю одежду забрали и посадили меня в отдельную комнату с решеткой. Было довольно холодно. Я бегал по комнате, как волк, щелкая зубами. Когда совсем стемнело, я услышал легкий стук в окно. Я подошел к окну и увидел Николая Сального, моего земляка из Таганрога. Он дал мне знак рукой, чтобы я открыл окно. Через решетку он подал мне горбушку хлеба и скрылся. Как она была своевременна! Запомнил я ее на всю жизнь.

Бремен-Вулкан

После этого случая меня направили в другую часть города – Бремен-Вулкан. Называлась она так потому, что там, у реки Везер, находился завод «Вулкан». В городе было много разрушений от бомбежек, и нас заставляли делать расчистку улиц от руин. Наш барак, загороженный колючей проволокой, стоял у железной дороги, возле семафора. Здесь часто останавливались товарные поезда. Наши вахтманы Рюмкопф и Шнайдер заставляли нас, когда стемнеет, сбрасывать с вагонов угольные брикеты, несмотря на то, что всюду были предостерегающие надписи: «Wer plundert -  wird erschossen!» (Кто грабит – будет расстрелян!) Затем мы собирали брикеты в мешки и в сопровождении вахтмана относили их немкам, живущим по соседству. За это немки подкармливали солдат и давали им сигареты.
Воду мы носили из соседнего двора, где жил один старый нацист. Воды приходилось носить много, так как Рюмкопф был по специальности огородник и садовник. Он сделал много грядок, где посеял всевозможные овощи, которые нам нужно было поливать после длинного трудового дня. Подходя к Wasserpumpe (колонке для воды), мы видели в углу небольшую яму для компоста, куда сваливали отходы. Около этой ямы была привязана огромная овчарка.
Однажды мы увидели в яме дохлого гуся. Многие пытались взять его, но безуспешно. Ни хитростью, ни лаской провести собаку было нельзя. Она закрывала глаза, делала вид, что спит, но стоило только сделать попытку приблизиться к гусю, как она рычала, показывая свои зубы. И, что было всего обиднее, так это то, что сама она гуся не трогала. Действовала, как собака на сене: ни себе, ни другим. А пока мы строили свои несбыточные планы, время шло.
Однажды, в воскресенье, мимо нашего барака шли русские девушки. Вид их был очень жалкий. Они были бледные и очень изможденные. На груди у каждой был синий ромбик из материи, на котором было напечатано «Ost». По этому знаку можно было определить, что они русские. Одеты они были убого. Часто делали это умышленно, чтобы не привлекать к себе внимание. И лишь одна девушка по имени Виктория была одета по-европейски. Виктория была родом из Харькова. Это была красивая и бойкая девушка. Она довольно бойко говорила по-немецки.
Нашему Рюмкопфу Виктория очень понравилась. Он разговаривал с ней, и, очевидно поэтому, не отгонял девушек от проволоки. От девушек мы узнали, что работают они на химическом заводе, а сейчас идут на кладбище. Во время последней бомбежки одна бомба упала на бункер, в котором были русские. В результате прямого попадания погибло двадцать три девушки. Мы отдали свои дневные пайки хлеба девушкам и попросили прийти к нам снова. Они обещали прийти, но через воскресенье.
На другой день к нам зашел наш сосед, старый нацист, у которого мы брали воду, и спросил, не желаем ли мы гусятинки. Мы поняли сразу, о чем идет речь. Гусь стал разлагаться и издавать вонь. Возиться с ним он не хотел, а поэтому предложил его, по доброте своей, нам. Услышав, что нам предлагают гуся, Рюмкопф возмутился до глубины души. Почему нам, а не ему, солдату вермахта дарят гуся?  Сосед делал ему знаки, подмигивая, но Рюмкопф в гневе стоял на своем: где же справедливость? Он, защитник фатерлянда (отечества), больше заслужил гуся, чем какие-то вшивые русские.
«Die Gans ist krepiert!» (гусь дохлый), - прошептал ему сосед.
«Sie liegt schon lange in der Grube und stinkt!» (он давно уже лежит в яме и воняет!) Но Рюмкопф от обиды и несправедливости даже не слушал. Стремительно помчался он к яме. Вернулся он без гуся с разорванными брюками. Видно, пес не  посмотрел на то, что он доблестный солдат вермахта и защитник фатерлянда и набросился на него, считая такой поступок вероломством и посягательством на чужую собственность. Если бы все было так просто, как думал наивный Рюмкопф, гусь был бы давно уже наш! Гуся принес, брезгливо морщась, сам хозяин.
Рюмкопф, торжествуя и потирая руки, сказал: «Ende gut, alles gut!» (Все хорошо, что хорошо кончается). Не доверяя нам, Рюмкопф сам стал ощипывать гуся, напевая «Ich bin verheiratet und schon lange verheiratet» (я женат и уже давно женат). Затем он стал жарить гуся на железной печке прямо во дворе. Вокруг стоял такой смердящий запах, что если бы не колючая проволока, все бы разбежались.
Когда Рюмкопф собирался устроить свой Mittagessen (обед), к нашему бараку подъехала машина, и из нее вышел майор. Рюмкопф вскочил и громко заорал «Achtung!» (соответствует в данном случае русской команде «Смирно»).
Мы замерли, стоя по команде «смирно».
«Schweinerei!» (свинство), - закричал майор.
«Was stinkt hier so schrecklich?» (Что здесь так ужасно воняет?)
«Gansebraten!» (жареный гусь), - ответил Рюмкопф.
«Wa-as?», (что-о?)
Рюмкопф объяснил, что сосед-нацист подарил ему гуся, что гусь свеж,  как роза, и есть его вполне можно, и, что он может угостить господина майора. «К тому же», добавил он, «у меня есть шнапс». Майор заколебался.
«Ты говоришь, гусь свежий?», спросил он недоверчиво.
«Jawohl, frisch!» (Так точно, свежий!), выпалил бойко Рюмкопф.
«Неси свой шнапс!», сказал майор, смягчившись. Рюмкопф принес бутылку шнапса и пару солдатских стопок. Он налил майору, а себе – не решился.
«Налей, налей и себе!», - сказал майор. Затем, резко выбросив вверх руку, гаркнул: «Heil!»
«Heil!», - еще громче заорал Рюмкопф.
Они залпом выпили.
Рюмкопф оторвал от гуся большую лапку и протянул майору. Тот не решался начать есть. Долго нюхал ее, а потом велел налить по второй.
«Sieg heil!», гаркнули они разом, выбросив снова вверх руки. После второй стопки майор еще раз спросил: «Frisch, sagst du?» (Ты говоришь, свежий?)
«Jawohl!», - гаркнул Рюмкопф, вытягивая ладони по швам. Майор сожрал гусиную лапку. Сделав несколько замечаний, он направился к машине. Рюмкопф шел рядом.
«А кем ты работал до армии?», - спросил майор.
«Ich bin Gartner, Herr Major! » (Я садовник, господин майор!), - выпалил Рюмкопф.
«So-o!» (Та-ак!),- протянул майор, - «зайди ко мне в воскресенье и захвати свои инструменты».
«Zu Befehl!» (Слушаюсь!), - снова гаркнул Рюмкопф.
Наступило воскресенье. Рюмкопф собрал нужные инструменты: садовые ножницы, ножи, грабли и хотел было идти, но, подумав, сказал: «Михель, ты пойдешь со мной!» Он надел на себя винтовку, а я взвалил на себя грабли и сумку с инструментами.
Мы отправились в путь. Пройдя небольшой лесок, мы вышли на красивую поляну. Там стоял дом с колоннами, обнесенный живой изгородью. Мы вошли во двор. Перед домом находился фонтан, позеленевший от времени. Рюмкопф оставил меня у фонтана, а сам пошел доложить о нашем прибытии. Я стал рассматривать сад. Кругом царил образцовый порядок. В саду было много красивых роз, пионов, флоксов и других цветов. А в самом конце сада, у изгороди, росла красивая сирень. «Вот бы нарвать здесь сирени девчатам!», - подумал я.
Вышла жена майора, Frau Muller. В руках у нее были порошок и щетка. Она велела мне почистить фонтан. Рюмкопф стал обрезать розы и кустики, а я – драить фонтан.
Фонтан, видно, не чистили лет двести. Через два часа хозяйка позвала Рюмкопфа завтракать, а меня похвалила и посоветовала продолжать работу в том же духе. От похвалы хозяйки настроение мое не улучшилось, а наоборот я загрустил.
«Молодец, Михель! Видишь, Frau Muller тебя похвалила, а меня нет», - съязвил Рюмкопф, отпуская свой пояс.
«Лучше бы она тебя похвалила, а меня накормила», - подумал с досадой я. Оставшись один, я прекратил работу и стал все рассматривать в саду. Мрачные философские мысли лезли мне в голову.
«Мог бы русский человек так поступить?», - задал я сам себе вопрос. И тут же ответил: «Никогда! Ну и крохоборы эти немцы! Ну, какая производительность труда может быть натощак? Никакая!» Мне показалось, что даже цветы как-то поблекли, и не радовали глаз.
Рюмкопф долго не задержался. Я даже подумал, что он что-нибудь забыл и вернулся. Для вида он вытащил зубочистку и стал ковырять в зубах, делая вид, что ел мясо. Но по его лицу я видел, что Fruhstuck (завтрак) был вегетарианский. Удовлетворения от завтрака он не получил. Затягивая на ту же дырку пояс, он не выдержал и признался: «Чем богаче люди, тем они жаднее. Солдата вермахта могла бы покормить и лучше. Дала мне, как козлу, салата из лука и капусты!»
«Ничего, Рюмкопф!», утешал его я. Fuhrer  и Vaterland твоих заслуг не забудут. А салат тоже неплохо – витамины. И выправка солдатская сохранится».
Рюмкопф выругался и снова принялся за работу. Но прежнего усердия у него уже не было. Да и меня он перестал подгонять, а больше поучать, почему нужно срезать лишние ветки и цветы, которые начинают отцветать.
Мы возлагали с ним большие надежды на обед. Ровно в 12 часов хозяйка снова позвала Рюмкопфа на обед, а мне снова разрешила погулять по саду. Пообедал Рюмкопф снова очень быстро. Я поинтересовался, что было на обед?
«Из трех блюд!», - похвалился он, - «суп из кольраби, салат из красной капусты и компот из ревеня!»
«Неплохо! А с хлебом?», - спросил я.
Рюмкопф повертел у себя пальцем около виска, дав понять мне, что я идиот. «Немцы никогда не обедают с хлебом!», - пояснил он.
Воскресный день показался мне очень длинным. Наконец наступил вечер. Хозяйка посмотрела на часы и сказала: «Feierabend!» (Шабаш! Конец работы!) Затем протянула Рюмкопфу пачку сигарет. А потом, посмотрев на меня, и как бы вспомнив обо мне, она, сделав многообещающий жест, пошла в комнату. Неужели, я сейчас что-нибудь съем? А почему бы и нет? Может быть, осталось что-нибудь от обеда? Да и пачка сигарет мне не помешала бы. Хоть я и не курю, как я обрадую своих товарищей! Frau Muller не появлялась, а моя фантазия росла. Наверное, она решила дать мне все сразу, и за завтрак, и за обед, и за ужин. Хоть и плохо, но ведь я работал весь воскресный день! Хозяйка вышла и крикнула: «Иван!», делая ударение на первом слоге. Я подошел. Она протянула мне несколько окурков. Я понял, почему она так долго не появлялась: она собирала окурки по всем комнатам. От неожиданности я даже рот открыл, не решаясь взять.
«Бери, беои!», - говорила она с таким видом, будто предлагала мне булку хлеба. Я хотел, было, отказаться, но, вспомнив о товарищах, взял. При этом я невольно тихо выругался по-русски.
«Что он сказал?», - спросила Frau Muller у Рюмкопфа. Рюмкопф, желая показать, что понимает русский язык, перевел: «Он благодарит вас и говорит, что вы добры, как мать». Frau Muller заулыбалась от умиления, довольная своей добротой.
По дороге домой Рюмкопф сетовал на то, что остался без ужина, что пора бы его повысить в звании, что он давно не был дома у своей Марты.
«Krieg - Scheise!» (война - дерьмо!), заключил он.
Спустя четыре дня англо-американские самолеты совершили ночью налет на Бремен. Сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. Убегая в бомбоубежище, Рюмкопф в панике забыл нас закрыть. Выскочив из-за ограды, я не знал, что предпринять, а потом меня осенило: побегу-ка я к майору и обнесу у него сирень для девчат. Ведь в воскресенье они снова будут идти на кладбище мимо нашего барака. Добежав до усадьбы, я подошел к изгороди, где росла сирень. Сначала, я решил проверить, где собака? Я бросил камень. Все было спокойно. Собаку взяли с собой в бункер. Нарвав быстро букет красивой сирени, я помчался в барак. Когда я подбежал к бараку, у колючей проволоки меня ждал с винтовкой Рюмкопф.
«Где ты нарвал сирени?», - заорал он.
«У майора», - ответил я честно.
«Was?» (Что?), - еще сильнее крикнул он, щелкая затвором, - «я позвоню сейчас майору».
«Сначала выслушай, а потом – звони!», - сказал я.
«Подумай, почему я смог выйти за проволоку? Да потому, что ты, убегая в бункер, не закрыл нас. Кто же больше виноват? Ты! Вот за плохую службу тебя и пошлют в Россию. А оттуда редко кто возвращается, и останется твоя Марта вдовой». Восточного фронта немцы боялись, как огня.
«Завтра майор увидит, что оборвана сирень, и мы пропали!», - сокрушался Рюмкопф.
«А откуда он узнает, кто это сделал? На нас он никогда не подумает. Ведь мы же на запоре, и живем далеко от него».
«А зачем тебе сирень? Ведь ты только испоганил кусты!»
«Рюмкопф, Рюмкопф, ты же садовник, и сам мне говорил, что цветы нужно срезать, чтобы кусты росли лучше. А нарвал я сирень для девчат. Они понесут ее в воскресенье на кладбище».
«И Виктория будет?», - спросил Рюмкопф.
«Конечно!», - подтвердил я, - «сирень мы спрячем в погребе, там полежит она до воскресенья».
Рюмкопф успокоился и повеселел.
Наступило воскресенье. Девчата свое слово сдержали. Они подошли к проволоке, и мы вручили им сирень.
Рюмкопф подозвал меня к себе и попросил: «Михель, скажи Валентине, чтобы она зашла ко мне в комнату».
«Зачем?», - спросил я.
«Ну и глуп же ты, Михель, ничего не соображаешь!»
«Скажи сам, она ведь хорошо понимает по-немецки», - возразил я.
«Я стесняюсь», - замялся он.
«А как же Марта? Ты же пел «Treue liebe bis zum Grabe» (Верная любовь до гроба)».
«Ну, Михель, я прошу тебя, скажи, что я дам ей хлеба и мармелада».
«Хорошо!», - согласился я, - «пойдем вместе. Ты будешь стоять рядом, а я говорить, иначе ты мне не поверишь».
Мы подошли к проволоке, где стояла Виктория. И я начал: «Виктория, вот этот вислоухий придурок Рюмкопф приглашает тебя в свою комнату». Я показал рукой, чтобы он понял. Рюмкопф закивал головой.
«Эта скотина предлагает тебе Brot und Marmelede (хлеб и мармелад)».
«Ja, ja!»,- поддакнул Рюмкопф.
«Теперь ты видишь, я выполнил твою просьбу».
«Dankeschon, Михель!», вежливо поблагодарил он меня. Такого вежливого обращения я никогда за ним не замечал.
Виктория засмеялась и лукаво спросила: «А что мы будем делать в твоей комнате?»
«Амюзиерен (Развлекаться)».
«Хлеб и мармелад отдашь, а что сам будешь есть? Ведь на голодный желудок  «Амюзиерен» на ум не пойдет. Ты и так тощий. Ты женат?», спросила она.
Рюмкопф замялся.
«Конечно!», - выручил его я, - «у него красивая жена Марта, и он все время поет: «Ich bin verheiratet und schon lange verheiratet (Я женат и давно женат)».
«Mein Goot! (Боже мой!), - Михель, я знал, что ты глуп, но сегодня ты превзошел самого себя. Ты все говоришь невпопад!»
Видя, что я говорю вполне серьезно, он пробормотал: «Ja, ja, du bist Blodian!» (Да, да, ты идиот!)
Увидев, что из его затеи ничего не выйдет, он отогнал девчат от проволоки. Те отошли на некоторое расстояние и остановились. Мне очень хотелось поговорить с Викторией, но как это сделать, я не знал. И вдруг я придумал. Я подошел к Рюмкопфу, который возился около грядок и сказал: «Рюмкопф, не кажется тебе, что  Gurken (огурцы)  und Radischen (редиска) welken (вянут?) По-моему, их надо полить».
«Молодец, Михель!», похвалил он меня и тут же принес мне огромные ведра.
«А больше ты не нашел?», спросил я. Воду я носил от соседа и переливал в бочку. По пути я перебрасывался словами с Викторией. Моя затея очень понравилась ребятам. Им тоже захотелось поработать. Они тоже подключились ко мне. Сначала все шло гладко. Но потом Рюмкопф заметил нашу хитрость. Он стал с винтовкой у дороги, так что все хорошо просматривалось и начал напевать. А мы, как дураки, носили в бочку воду.
Качая во дворе из Wasserpumpe воду, я увидел выходящего с граблями из сарая соседа. Он подошел ко мне и спросил: «Ну, Михель, как дела?»
«Плохо!», - ответил я, - «встретил землячку, а Рюмкопф не разрешает поговорить. Вот если бы вы разрешили ей зайти во двор, то это можно было бы сделать». Похлопав меня по плечу, он сказал: «Michel, ich war auch jung, verstehe!» (Михель, я тоже был молодым, понимаю. Пойдем со мной).
Мы пошли по дорожке сада. В саду была красивая беседка, увитая розами. В беседке стояла скамейка. «Скажи землячке, пусть идет сюда!»
С радостью я сообщил Виктории об этом. Когда она вошла во двор, оказалось, что сосед ее хорошо знает: они вместе работают на химическом заводе. Он проводил Викторию в беседку. Я отнес воду и быстро вернулся. Накачав воды и поставив ведра в сторону, я побежал в беседку. Подсев к Виктории и, посмотрев на ее красивое лицо, я смутился и не знал, о чем с ней говорить. Язык у меня заплетался и я, совсем некстати, стал говорить о положении на фронте, хотя в голове у меня было совсем другое. В это время прибежал Рюмкопф. Он стал громко орать, посматривая на Викторию и желая произвести впечатление.
Что стало с Викторией? У нашего барака она больше не появлялась. И лишь однажды одна из ее подруг сказала: «Виктория передает тебе привет и интересуется, что нового на фронте?»
Спустя несколько дней, к нам зашел Рюмкопф и сказал: «Собирайся, Михель, ты поедешь в другую команду».
«А можно мне проститься с соседом?», - попросил я. Рюмкопф разрешил. Соседа я дома не застал, а его жена копалась в саду.
«Что случилось, Михель?», - спросила она.
«Пришел проститься, уезжаю», - вздохнув, сказал я, - «можно мне пройти к беседке?», - попросил я.
«Пойдем!», - кивнула она. Мы подошли к беседке. Я остановился. С грустью прощаясь с этим прекрасным местом, стараясь все запечатлеть в памяти, и вспоминая те десять минут с Викторией, которые были самыми светлыми за весь плен. Очевидно, вид у меня был очень жалкий. Старушка, глядя на меня, заплакала, догадываясь, о чем я думаю, а может быть, вспомнила что-нибудь свое.
«Желаю тебе вернуться на Родину!», - сказала она. Я поблагодарил ее. Это было для меня самое лучшее пожелание.
Уезжая из Бремена, я решил усилить свои занятия немецким языком, и не обращать больше внимания на девчат, даже если и представится возможность.

Последние месяцы войны.

Нашу рабочую команду расформировали. Меня подсоединили к группе военнопленных, которые жили поблизости от нас. И снова я подвергся проверке со стороны своих товарищей. Однажды вечером, один военнопленный, которого все называли Иван-белорусс, говорит: «Сегодня я работал на расчистке руин одного дома, у моста. Там никто не живет, а в подвале стоят крынки, наполненные смальцем. Смалец – вещь хорошая, содержит много калорий. Неплохо было бы принести пару банок. Кто пойдет со мной?»
Против того, что смалец – хорошая вещь, никто не возражал, а вот пойти к мосту никто не хотел, так как у моста стоял часовой. Я знал, что это проверяют меня, и идти нужно было мне.
Во время боевой тревоги мы пошли ночью к подвалу. Вход в подвальное помещение был прикрыт оторванной дверью. Дверь была очень тяжелой. Я не мог ее сдвинуть с места. Иван был сильным человеком. Он отставил осторожно дверь так, чтобы я мог пролезть в щель. Очутившись в подвале, я зажег спичку. Действительно, в подвале стояло много всяких горшков и крынок. И тут у меня появилось сомнение. А смалец ли это? Я сунул руку в один из горшков и выругался. В горшке была вода, покрытая белой плесенью. Такой же смалец был и в остальных горшках. Наши надежды повысить калорийность нашей еды рухнули. Долго подсмеивались над нами ребята.
Фамилия одного из охранявших нас солдат была Эзельман. Она очень подходила его хозяину.  «Esel» - в переводе на русский язык означает осел. Он требовал, чтобы при появлении его, а также любого начальства, мы кричали: «Achtung!» (Смирно!). Мы уклонялись выполнять эту прихоть Эзельмана, что его очень раздражало. Он считал нас тупыми, потому что мы не могли усвоить самый элементарный параграф вермахта.
Однажды русские девушки передали, что ко мне собирается приехать из Виезбадена-Бибриха моя землячка Нина, которая к этому времени стала ходить, прихрамывая на левую ногу. Случайно она узнала, где я живу. Мне хотелось встретить ее, как говориться, с хлебом и солью. Но ни того, ни другого у меня не было. Все это нужно было достать. Во время воздушной тревоги, когда Эзельман в страхе побежал в укрытие, забыв о том, что ему нужно охранять нас, я побежал в город Бинген, находившийся от нас очень близко. Там я стал искать заведения с вывесками «Backerei» (булочная-пекарня). Несколько булочных находились у самого Рейна. Но все они были закрыты. У одной из них я увидел хозяина, поспешно закрывавшего дверь. Я попросил его продать мене булку хлеба. Он взял меня за руку и подвел к окну подвального помещения. Подвал, где находился угольный брикет, был залит водой, так как Рейн вышел из берегов и затопил все постройки у берега.
«Булочная не работает, потому что нет угольного брикета! Если хочешь заработать булку хлеба, то достань из подвала побольше брикета. А пока, Auf Wiedersehen! (До свидания!), а я побежал в укрытие»,- сказал хозяин, посматривая на небо.
Оставшись один, я подошел к берегу Рейна.  Уровень воды очень повысился. По Рейну плыли мелкие льдины. Говорят, такое бывает на Рейне редко. Желание заработать булку хлеба росло, и, несмотря на ледяную воду, я разделся и полез в одних трусах в подвал. Затем я стал быстро выбрасывать через окно брикет. В это время над Бингеном пролетали большие соединения американских бомбардировщиков. Их шум особенно гулко отдавался в подвале. Казалось, что вот сейчас начнут сбрасывать бомбы, и я останусь здесь, под развалинами. Но на этот раз бомбили где-то в другом месте. Вскоре вернулся хозяин. Он очень удивился и обрадовался, увидев большую кучу брикета. Он дал мне булку хлеба. Я тоже очень обрадовался. Схватив хлеб и поблагодарив хозяина, я помчался к бараку. Бежал я быстро: мне нужно было вернуться раньше Эзельмана. Да и я должен был согреться, чтобы не получить воспаление легких.
Прибежал я вовремя, отбоя еще не было. Я спрятал под матрац хлеб и вышел из барака. Эзельман не появлялся. Вдруг я услышал какой-то приглушенный крик: «Hilfe! Hilfe!» (На помощь!) Я посмотрел кругом – никого. Сначала я подумал, что мне почудилось. Но крик повторился. Я стал внимательно смотреть по сторонам. На склоне горы была широкая труба. Из нее торчали ноги. Я узнал старые сапоги Эзельмана, густо подбитые железными шпильками. Я понял: от страха Эзельман залез в трубу, а назад вылезти не мог. Я подошел поближе и хотел было его вытащить. Но на меня пахнуло таким запахом, как будто я приблизился к туалету. Недобрые мысли появились у меня. Неужели с доблестным солдатом вермахта случился грех? Поразмыслив, я решил не спешить. Уж больно ехидный был этот тип. Сначала я решил, пусть задохнется он от собственного духа, одним немецким солдатом будет меньше. Но проклятая жалость подсказывала: нехорошо бросить беспомощного человека в беде. Поборов отвращение, я вытащил за ноги Эзельмана.
Широко расставляя ноги, он пошел за барак. И тут меня стало разбирать сомнение и любопытство. А может быть я ошибся? Я решил проверить, что он делает. Бесшумно ступая, я заглянул за барак. Мои предположения меня не обманули. Моим глазам предстала картина, достойная кисти Кукрыниксов. Эзельман спустил штаны и пригоршнями что-то выгребал, резко стряхивая на землю. И тут я вспомнил, что я должен делать, увидев начальство. Ведь этому учил меня сам Эзельман! Я громко гаркнул: «Achtung!» От неожиданности Эзельман стал по команде смирно, уронив свои штаны.
Да, не тот уже был немец, каким он был в 1941 году!
С этого момента Эзельман стал уважать меня и как человека, спасшего ему жизнь, и как способного ученика, усвоившего один из важнейших параграфов вермахта. И когда приехала Нина, он разрешил мне спокойно поговорить с ней.
В это время русские стремительно наступали на востоке. Чтобы спасти положение, немцы стали перебрасывать свои войска с западного фронта против русских, открыв, по сути дела, фронт. Американские войска, оправившиеся после поражения у городов Метц и Нанси, перешли немецкую границу и стали быстро приближаться к Рейну, почти не встречая никакого сопротивления. Все пленные выжидали удобного случая, чтобы бежать. Но сделать это было очень сложно, так как при отступлении немцев последними отходили отряды SS с собаками. Они прочесывали местность и убивали всех русских, которых находили.
07 марта 1945 года мои товарищи пошли на работу. В горах, где были виноградники, они делали бомбоубежища. Работа была трудная. Одни долбили каменную породу кирками, другие вывозили камни на тачках или выносили их на носилках.
В этот день я остался в бараке дневальным. Весь день я колол дрова и складывал их у барака. Примерно в 3 часа дня к нашему бараку подъехал на велосипеде один офицер. Я перестал колоть дрова, повернулся спиной и стал складывать дрова у стенки барака. Я старался делать все бесшумно, чтобы услышать то, что говорил офицер Эзельману. Говорил офицер тихо и взволнованно, но я понял все: американские войска переправляются у города Бингенбрюкена, находящегося в нескольких километрах от нас, русских нужно срочно переправить через Рейн в город Виезбаден, а если не удастся – уничтожить. Офицер велел Эзельману сесть на велосипед и поехать за русскими, а сам пошел в барак.
Наступил момент, которого я так долго ждал. Я быстро шмыгнул под проволоку и побежал в гору напрямик через виноградники к месту работы. Добежал я к цели значительно быстрее, чем Эзельман, и предупредил ребят. Бежать со мной согласились 9 человек. Незаметно мы скрылись  вверх по виноградникам. На пути нам встретился маленький деревянный домик. Таких домиков там было много. Мы спрятались в домике. Оттуда хорошо просматривалась вся местность. Сверху мы видели, как поспешно немцы погнали наших товарищей. Солдаты очень торопились, и искать нас не стали.
Когда наступила темнота, мы стали думать, что нам делать дальше? Американцы не спешили продвигаться дальше, а отряды SS могли появиться в любой момент. И тогда мне пришла в голову хорошая идея. Я предложил ребятам спуститься с горы и спрятаться к полуразрушенной почте, находящейся у самого моста, рядом с немецкой зенитной батареей. Мы рассчитывали на то, что под носом у немцев нас искать не будут. Мы укрылись в подвале. Сначала все шло хорошо, но потом стала прибывать вода, ее уровень рос на наших глазах. Мартовская вода в Рейне была очень холодная, и мы стали перебираться на первый этаж. Сквозь щели мы вели наблюдение. На наших глазах зенитчики сбили две американские  летающие крепости. Экипажам этих самолетов удалось выпрыгнуть с парашютами. В воздухе насчитали мы 24 парашютиста. Затем зенитчики подорвали свои пушки и стали возиться у Гинденбургского моста. Отходя на другую сторону Рейна, они хотели подорвать мост. Взрыв получился слабый, не причинивший большого вреда мосту.
 

Освобождение из плена.

Наступил момент, когда немцы ушли, а американцы еще сидели в Бингенбрюкене, но мы этого тогда не знали. Еды у нас не было, а силы наши заметно убывали. Почти все простудились и стали кашлять.
В ночь с 13 на 14 марта мы решили пойти на разведку. Нужно было узнать обстановку и достать что-нибудь поесть. Мой товарищ Петька, курчавый и очень красивый парень, направился к немке, у которой он часто работал, а я пошел к булочной. Кто-то из моих товарищей нашел хлебные карточки и деньги. Я надеялся купить на них хлеба. И, хотя было очень темно, булочную я нашел по запаху. Дверь была не закрыта. Я вошел в булочную-пекарню. Там возилась пожилая немка. Увидев меня, она ахнула и произнесла протяжно: «Ива-ан!» и, опускаясь в кресло, потеряла сознание. Я взял в рот воды и брызнул ей в лицо. Она открыла глаза и спросила: «Что, русские уже здесь?»
«Еще нет», - сказал я, успокаивая ее, - «Я пришел купить хлеба».
«Но для этого нужны деньги и карточки», - возразила она так, как будто с ней ничего не произошло.
«Все это у меня есть!», - сказал я, протягивая ей деньги и карточки. Моя немецкая речь и мой далеко не воинственный вид совершенно успокоили ее. Она лукаво улыбнулась и добавила: «Ну кто в два часа ночи продает хлеб? Да я его еще и не напекла!»
Она вернула мне мои карточки. Уйти с пустыми  руками я не мог, это не входило в мои планы. Я стоял, рассматривая карточки, не зная, что предпринять. И тут я прочел, что вместо 300 грамм хлеба в день можно получить 200 грамм муки. Обрадовавшись, я сказал об этом хозяйке, и попросил отпустить мне муки на все оставшиеся дни.
«А во что ты возьмешь?», - спросила она.
Я снял свою дырявую рубашку и протянул ей. Она хотела отказаться, но взглянув на мое, похожее на скелет тело, пошла в комнату и принесла старую наволочку, предупредив, чтобы я вернул ей ее. Она одела очки, и, поглядывая на стрелку часов, точно отвесила мне три килограмма муки.
Схватив наволочку с мукой и поблагодарив хозяйку, я направился к выходу. Но она остановила меня, взяв с меня слово, что я верну наволочку.
Ребята сначала очень обрадовались, но, поразмыслив, загрустили. Ведь для того, чтобы что-либо сварить, нужно было растопить маленькую кафельную печь, находящуюся на втором этаже, а по дыму нас могли обнаружить.
Американцы вели артобстрел по деревне Окенгейм, которая была рядом с нами. На рассвете голод победил страх. Захватив ведро с водой и муку, я полез на второй этаж. Две стены комнаты отвалились. Печка чудом сохранилась в углу. Приспособившись, я растопил печь и поставил на нее ведро с водой. Не дождавшись, когда вода закипит, я стал сыпать в ведро муку, размешивая палкой. Затем я стал усиленно пробовать, не готова ли похлебка? Вкус был замечательный, только надо было подсолить, а соли не было. Повернувшись, я посмотрел в пролом стены и оторопел: прямо на наш дом шел танк с белой пятиконечной звездой, направляя свою пушку на дом. Из люка выглядывала черная голова негра. Я радостно закричал и замахал руками.
Танк остановился. Мигом я спустился по лестнице и побежал к танку. Из танка вылез негр и пошел мне навстречу. Мы крепко обнялись и поцеловались. Глядя на мое очень худое тело, он покачал головой и пошел к танку. Вернулся он с большим куском ослепительно белого хлеба и коробкой с арахисовой халвой. Я и подошедшие товарищи набросились на халву и хлеб.
Это была наша грубая ошибка, так как халва подействовала на нас, как касторка. Мы очень переживали: появилась возможность досыта поесть, а есть было нельзя. Говорили, что нам нужна длительная голодная диета. Нас осмотрел американский санитар, похлопал по плечу и сказал: «Все Окей, только есть им не давайте». Вместо еды нам дали какого-то лекарства, похожего на уголь. Но все это не могло затмить той радости, которая нас охватила. Не верилось, что мы вырвались из немецкого плена. Казалось, что все это происходит во сне.
Когда мы постепенно пришли в норму, нас посадили на машины и с огромной скоростью повезли на запад. Первой нашей остановкой был городок Бад-Крейцнах. Нас разместили в огромном зале какого-то богатого особняка. Здесь были представители всех наций. Все были счастливы, все ликовали. Один француз сел за пианино и стал играть «Марсельезу», а остальные подпевать, каждый на своем языке. Затем стали петь, кому что вздумается, заснули мы далеко заполночь.
На другой день нас снова посадили на машины, и шоферы-негры со страшной скоростью помчали нас дальше на запад. Мы ехали по красивой местности. Всюду были сады и виноградники, всюду работали селяне, выполняя весенние работы. В основном, это были женщины, старики и дети.
К вечеру мы приехали в город Трир. Нас разместили в бывших немецких казармах, на окраине города. Это был целый военный городок. Кормили нас хорошо, но содержали как военнопленных, за колючей проволокой. Мне очень хотелось посетить дом, где родился Карл Маркс, но осуществить свою мечту мне так и не удалось, так как нас строго охраняли. Да и в городе было много патрулей, которые ловили ребят и отправляли в неизвестном направлении. А мне так хотелось домой!
Здесь, в Трире, мы услышали радостную весть, что 9 Мая закончилась война. Невозможно описать ту радость, которая охватила нас всех. Но вскоре эта радость была омрачена. От поляков мы узнали, что отношения между русскими и американцами ухудшились, что нас ожидает новый плен, теперь уже у американцев.
«Этого еще не хватало!», - думалось мне. Нас работать не заставляли. Но мы видели, как работали пленные немцы. Их запрягали к огромным прицепам и заставляли руками выгружать конский навоз. В этом не было никакой необходимости, так как рядом были и вилы, и лопаты. На прицепе сидел негр с хлыстом и подгонял  без того послушных и старательных солдат.
Раньше я думал, что буду к немцам беспощаден. Но, когда наши роли поменялись, меня как будто подменили. Несмотря на благодарность к своим освободителям, меня возмущало такое отношение к пленным. Ударить или унизить жалкого и беззащитного человека я не мог. То же я замечал и у своих товарищей. Они давали пленным хлеб, табак. Удивительный все-таки человек, русский солдат! И таких примеров я видел много, о чем расскажу позже.
Водопровод в нашем городке был поврежден. Нам возили воду в специальных машинах. Как-то проснулся я поздно и пошел принести воды. У машины с водой я увидел несколько корчившихся от боли человек. Оказалось, кто-то отравил воду. Как обидно было пройти войну, пережить кошмарный плен и погибнуть такой нелепой смертью! И, хотя война закончилась, смерть косила людей всюду: кто подрывался на минах, кто – на бомбе замедленного действия. А некоторые погибали от пуль скрывавшихся в подвальных помещениях эсесовцев.


 Путь на Родину.

Из Трира стали отправлять на Родину французов и итальянцев. Мы очень завидовали им. В середине мая нас на машинах повезли на северо-восток от Трира. В городке Витлихе нас пересадили в железнодорожные вагоны и повезли на восток.
Мы проезжали города: Франкфурт-на-Майне, Фульда, Айзенах, Гота, Эрфурт, Веймар, Наумбург.  Всюду мы видели страшные разрушения от бомбежек. Все города лежали в руинах.
В городе Лейпциге нас снова посадили на машины и довезли до города Торгау на Эльбе. С левой стороны Эльбы находились американские войска, а с правой – русские. Нас отделял только мост. Не знаю, как другие, но я очень волновался. Пока сопровождающий нас американский офицер производил всякие формальности, необходимые при передаче пленных, мне казалось, что прошла целая вечность. Наконец, нас повели через мост. Он казался бесконечно длинным.
На другой стороне нас ожидал русский капитан и несколько молодых солдат. Нас выстроили. Капитан поздравил всех с благополучным возвращением к своим. Потом он объяснил, что с транспортом сейчас туговато, и что нам придется идти домой пешком.
Огромная колонна потянулась на восток. Мне легко было идти, так как кроме мыла, полотенца и котелка у меня ничего не было. Но тем, у кого были вещи, пришлось трудно. Они часто делали привалы, пересматривали свои вещи и выбрасывали то, что им казалось менее ценным. Весь этот путь был усеян всевозможными вещами. Я всегда шел первым. Казалось, что у меня выросли крылья, так сильно мне хотелось домой. Многое пришлось перенести в пути, но все это были пустяки, по сравнению с тем, что было раньше. Были трудности с едой. Но мне всегда помогал опыт и находчивость военнопленного.
Я нашел кофемолку, которая меня очень выручала. В полуразрушенных, заброшенных амбарах я находил овес или ячмень, пропускал зерна через кофемолку и получал крупу. Из крупы я варил суп или кашу. Для разнообразия я варил зеленый борщ из дикого щавеля.
На окраине города Фирстенвальде меня застал проливной дождь. Я промок до костей и забежал в один огромный сарай. Там сидели четверо молоденьких русских солдат. Встретили они меня неприветливо. Один из них встал и говорит: «Ну-ка, сматывайся отсюда!» Я сидел у двери, не шевелясь. Так не хотелось идти под проливной дождь!
«Да что ты с ним валандаешься? Возьми автомат и пришей его!», - вмешался другой. Первый схватил автомат и, щелкая затвором, направился ко мне. На меня нашло ужасное безразличие. Неужели, это свои, русские?
«Стреляй!», - сказал я равнодушно. Мое спокойствие обезоружило его.
«Ну, куда он пойдет?», - вмешался третий,- «Хороший хозяин собаку не выгонит в такую погоду, пусть сидит, он нам не помешает».
Меня оставили в покое. Потом ребята стали вытаскивать из вещмешков хлеб и тушенку. Они разожгли прямо в сарае маленький костер и стали подогревать в котелках банки с тушенкой и готовить чай.
Когда они открыли банки, запах мяса распространился в сарае, и усилил мой и без того волчий аппетит. Ребята ели, не обращая внимания на меня. Никому не пришло в голову дать мне хотя бы кусочек хлеба. Я не выдержал. В углу сарая я увидел на земле рассыпанный ячмень. Я провеил его и стал молоть на кофемолке. Набрав в котелок дождевой воды, я стал варить кашу на костре, который я развел у двери. Ребята с любопытством посматривали  на меня. Плотно поев, они запели песню «Огонек». Эту песню я услышал впервые. Очень понравилась и взволновала меня она. Много воспоминаний навеяла на меня она. Не дождавшись, пока сварится каша, я стал ее есть.
В это время в сарай вошла очень старая изможденная женщина. Она тоже промокла и дрожала. Увидев меня с котелком, она сказала: «Кушать». Это было единственное русское слово, которое она знала. Я дал ей остатки каши. Но она продолжала твердить: «Кушать!» Тогда я снова пропустил через кофемолку ячмень и поставил варить кашу. Аппетит у бабули был, как у военнопленного. Она умяла целый котелок каши. Потом она свалилась тут же, на земле. Я побежал в соседний пустой дом и принес оттуда пуховую перину, одеяло и подушку. Без посторонней помощи я уложил ее на перину.
Наступила ночь, а дождь не прекращался. Молодые ребята стали поговаривать, что оставлять бабулю в сарае нельзя, что она может поджечь сарай и скрыться, что такие случаи уже были, а потом они  решили дежурить по очереди.
Я уверил их, что к утру она умрет, а сам лег на солому и заснул. Проснулся я рано. Дождь уже прекратился. Я подошел к старушке, она была мертвой. Молодые ребята очень удивились, узнав, что мое предсказание сбылось. «Как ты определил, что она умрет?», - спросили они. «По опыту, в лагерях я каждый день видел такие сцены». «А долго ты был в плену?»
«С 27 июня 1941 года».
В городе Бунцлау я прошел еще раз проверку и был зачислен в 3-й отдельный трофейный батальон. Это было 3 августа 1945 года. После всего пережитого в немецком плену служить в армии было легко. Лишь тоска по Родине не давала покоя.
Из Бунцлау наш батальон направили в город Гиршберг (Hirschberg). Расположен он в лесу. Здесь меня поразила гармония, это было место, где человек так разумно уживается с природой. Всюду можно было видеть лесных птиц, прыгающих с ветки на ветку белок, перебегающих дорогу диких коз и даже оленей. Они совсем не боялись людей. Война пощадила этот город и прошла стороной. На окраине Гришберга был завод, вырабатывающий бумагу. Нашему батальону была дана задача демонтировать его. Перед работой нас выстроили, и командир батальона обратился к нам примерно с такой речью: «Товарищи, вам выпала высокая честь выполнить правительственное задание. Мы должны в кратчайший срок демонтировать завод. Выполните задание – все будете представлены к награде.»
К работе были привлечены и немцы, главным образом женщины.
Мы работали с раннего утра до поздней ночи. Особенно старались те, кто были в плену. Как хотелось работать для своей Родины, у которой мы были в долгу. Наш старший сержант и солдаты, которые не были в плену, особого усердия не проявляли. Они больше балагурили с молодыми немками, часто отрывая меня от работы, заставляя меня переводить.
Правительственное задание мы выполнили досрочно. Были награждены все, кроме тех, кто был в плену. Наш старший сержант получил Орден Красной Звезды....
...После окончания работы на бумажном заводе я попал в отдельную автороту. Здесь были организованы краткосрочные курсы по подготовке шоферов. К большому моему огорчению, я на эти курсы сначала не попал. Тогда я стал рисовать наглядные пособия для курсов и учиться по вечерам по конспектам своих товарищей. Видя мое усердие, командир взвода разрешил зачислить на курсы и меня. Преподавателей у нас не было. Занятия вели опытные шоферы. После нескольких теоретических занятий мы приступили к вождению. Водили мы машины и днем и ночью. Занятия наши закончились досрочно. Мы сдали успешно экзамены, но права водителей не получили, ввиду расформирования части.
Мы стали нести караульную службу, охраняли трофейные машины. Нас строго предупредили, что кроме начальника караула с разводящим никого на территорию, где находились машины, пропускать нельзя. Однажды вечером к машинам направился какой-то майор, не обращая внимания на меня, часового. Я заметил, что он пьян, и что вся его грудь была увешана орденами.
«Стой, кто идет!», - заорал я, что есть мочи.
«Ты что, обалдел, не видишь, кто идет? Мне нужно взять из машины аккумулятор».
«Кругом!», - скомандовал я, стараясь, чтобы в голосе был металл. Майор продолжал идти. По правде говоря, при виде такого количества орденов у меня появилось уважение к офицеру. Я бы отдал ему не только аккумуляторы, но и всю машину, но у меня появилось подозрение, а может он проверяет, как я несу караульную службу. Такие случаи были.
«Товарищ майор, кругом!»
«Ах ты, шкура немецкая, убью тебя, как собаку!», - выругался майор и стал поспешно вытаскивать из кобуры  пистолет. Его слова, как огнем, обожгли меня. Я щелкнул затвором и взял винтовку наизготовку. Мы стояли друг против друга, он с пистолетом, я с винтовкой. Боже мой, как нелепо было умереть людям, прошедшим войну, такой глупой смертью! Как часовой, я был прав, и, когда он вытащил пистолет, я мог бы его убить. Реакция у меня была быстрая. Но убить человека, боевого офицера, героя! Я решил, если он первый выстрелит и промахнется, я его убью, а к машине не подпущу. Вид у меня был решительный. Майор не выдержали, ругаясь, попятился назад.
Когда я остался один, грустные мысли полезли мне в голову. Что ждет меня? Сколько еще испытаний выпадет на мою долю? Что было бы, если бы я убил майора? Или отдал бы аккумулятор? В любом случае я был бы виноват. Ну, кто поверил бы мне, бывшему пленному, что я прав! На другой день, когда я пришел в караульное помещение, то увидел, что ребята читают какие-то листки. Такой же листок выдали и мне. Это была характеристика, написанная лейтенантом Кругловым. Характеристики выдавали всем бывшим курсантам. Характеристика у меня была очень хорошей. Круглов предупреждал, что характеристики должен заверить командир части и поставить печать. Без его подписи и печати они недействительны. Вместе с товарищами я пошел к командиру части. Мои товарищи по очереди заходили в кабинет. Я заглянул в приоткрытую дверь и оторопел: за столом сидел майор, которого я отогнал от машины. Раньше я его никогда не видел. И тут я заколебался. Ему ничего не стоило меня унизить. Я не пошел к нему. Так и осталась моя воинская характеристика незаверенной. Такой я ее храню до сих пор. А без заверенной характеристики получить права я не мог.
Мы переехали в город Брест. Как я радовался, что наконец снова попал на Родину. Ведь это было место, где встретил я войну, правда Гродно находится немного севернее. Я радовался всему: людям, деревьям, русскому языку. Все казалось таким дорогим, близким, понятным, родным. Хотелось смеяться и плакать. Хотелось целовать землю, которая нас взрастила, вскормила и укрывала от немецких пуль и снарядов.
Волнение усиливалось еще тем, что вышел указ о демобилизации. Грустно было видеть, как уезжают товарищи. Хотелось на крыльях полететь в свой родной Таганрог. Ведь прошло шесть лет, как мы, молодые солдаты, проезжая из Батайска мимо Таганрога, запели: «Любимый город может спать спокойно». Допеть эту песню мы не смогли. Что-то сковало наши глотки, подступали слезы к глазам, хотя каждый старался их скрыть. Все умолкли, и у каждого в голове звучали слова: «Когда ж товарищ, ты домой вернешься?» Сейчас дни службы были особенно мучительны.
В расположении нашей части я старался не попадаться на глаза майору. Я часто видел его пьяным. О нем говорили разное: одни хвалили его за доброту и смелость, другие считали, что он очень груб и заносчив. Однажды я был свидетелем такой сцены: солдаты, бывшие раньше в плену, учились кататься на трофейных велосипедах. Майор, как всегда пьяный, стоял в стороне и шутил с солдатами. Как только мимо него проезжал ничего не подозревавший велосипедист, он ударом кулака сбивал его, чем приводил в восторг окружавших его солдат. Свою «шутку» он повторил несколько раз. Грустно было смотреть на это зрелище. Я пошел в казарму, где меня ожидала радость: мне вручили письмо со справкой из Симферополя, что я был призван в Армию, будучи студентом Крымского сельскохозяйственного института. Справка была очень своевременна. Через неделю должны были отправить еще одну партию домой. Среди этих счастливчиков был и я. Не верилось, что через неделю я поеду в свой Таганрог....
...Я поверил, что еду домой лишь тогда, когда поезд выехал из Бреста. Ехал я с солдатами, которые не были в плену. Они были с орденами и медалями. Все были очень веселы, пели песни, шутили. Мне было и радостно и грустно. Награды, которые мне обещали в первые дни войны, я так и не получил, на письма, написанные мной домой, ответа не было. Что ждет меня дома? Живы ли мой отец и брат? Жива ли девушка Соня, обещавшая ждать меня? С тех пор прошло шесть лет. И все эти шесть лет я думал о ней, хотя знаком я с ней был всего два месяца. В трудные минуты моей жизни я вспоминал о ней, и это придавало мне силы и мужества.
Когда мы стали подъезжать к Таганрогу, мне казалось, что поезд не едет, а стоит на месте. Хотелось выскочить из вагона и побежать, а если бы были крылья, то полететь вперед.
На вокзале многих ожидали девушки и родственники с цветами. Лишь меня никто не ждал. Как я узнал позже, мой отец получил на меня две похоронки и одно извещение, что я пропал без вести...
...Утром вернулся с работы мой отец. Он сразу узнал меня. Невозможно описать радость, охватившую его.  Слезы ручьем текли из его глаз, руки дрожали. Он трогал меня руками, не веря своим глазам. За шесть лет он очень постарел. Он показал мне две мои похоронки и рассказал, что моего брата Виктора во время оккупации повесили немцы.
...  Прошло десять лет после войны. Страна торжественно отмечала этот день. Ветераны Великой Отечественной войны нашей школы получили поздравления и приглашения из военкомата и от администрации школы для участия в параде.
Меня не считали участником войны. Ни поздравления, ни приглашения я не получил. Я пошел посмотреть на бывших фронтовиков. Они как-то помолодели, надели свои мундиры и гимнастерки, украшенные орденами и медалями. Мне хотелось быть с ними. Я стоял в стороне, слезы душили меня, и я вспоминал, как под  ураганным пулеметным огнем  переплывал Августовский канал в первый день войны, как наш взвод последним покинул границу, прикрывая собой отход 213 стрелкового полка. Многое еще вспомнилось, пережитое за долгие годы войны. Трудно было, но всегда на помощь приходила моя жена Вера. Я благодарен ей за то, что в самые трудные моменты моей жизни я находил у нее поддержку и утешение. Она верила мне и делала для меня все, что могла, искренно и бескорыстно.
Часто ученики меня спрашивали, воевал ли я? Какие у меня награды? Я уклонялся от рассказа, или рассказывал им о себе в третьем лице, придумав для этого боевого друга Ивана, который был со мной всюду. Слушали меня ученики с большим интересом, но верили не все. Один ученик, Таранов Александр, сказал: «Все, что рассказывает Михаил Иванович – брехня, он выдумывает это сам». Подтвердить мои слова было нечем и некому. Я считал, что из нашего батальона остался я один.

...Прошло двенадцать лет после окончания войны. Меня вызвали в военкомат и вручили медаль «За победу над Германией». Я был счастлив. С этого момента я стал считаться участником Великой Отечественной Войны.

спасибо


Комментарии   

-2 # eddy 2019-08-21 05:26
Ты должен сразить ее своей гвардейской выправкой пи---шь 18 сентября 1941 г. – Рождение советской гвардии – первые четыре советских дивизии стали гвардейскими.
+1 # Sudibor 2019-09-08 17:53
eddy2441, ты дурак.
+1 # sasha242 2019-09-10 10:24
....а в целом статья очень серьёзная . Её немного портит комедийное начало .

Комментарии могут оставлять, только зарегистрированные пользователи.