Х. Г. Лашкевич "Дневник ". Последняя часть.

«Хотя бы война скорее кончилась»

5.VI.42

Ужасные времена мы переживаем. Разгром следует за разгромом. «Голос Крыма» с ожесточением вопит о наших поражениях. Разгром под Харьковом, разгром на Керченском полуострове. Тяжело переживать поражение родины, но ещё тяжелее переживать позор: русские люди в русской газете убеждают нас радоваться нашему поражению. Но и это ещё, оказывается, не предел для горечи моих разочарований: предатели из «Голоса Крыма» и других поднемецких изданий перестали для меня быть русскими людьми, они — враги.

В тысячу раз тяжелее переживать своё отчаяние, когда слышишь не от предателей, а от рядовых русских людей, любящих свою родину, пожелания скорейшего окончания войны, скорейшего разгрома родной армии и завоевания немцами родной земли, лишь бы ужасы этой войны миновали их самих, лишь бы они остались живы, лишь бы они уцелели. Приходишь в отчаяние, ведь так говорят рядовые русские люди, а рядовых русских людей — большинство. Неужели большинство моих сограждан готовы помириться с гибелью родины ради спасения своих жизней?

А находятся такие люди, которые говорят: «Хотя бы война скорее кончилась». А ведь окончание войны, находящейся в теперешней стадии, означает гибель родины и всего народа. […]

Не могу удержаться, чтобы не рассказать один характерный случай. Немцы снова, как и в декабре 1941 г., стали муссировать слухи о скором падении Севастополя. Наши дезертиры (Алёшка) и кумушки надеются, что с падением Севастополя улучшится наше продовольственное снабжение, особенно рыбой, и потому желают немцам успеха и негодуют на защитников Севастополя за их упорство в сопротивлении. И вот вчера одна знакомая заявила с ожесточением: «Хоть бы немцы скорее взяли Севастополь и захватили севастопольских моряков: из-за них (т. е. из-за краснофлотцев) немцы не дают нам ни хлеба, ни жиров, ни рыбы». Это так меня возмутило, что я с негодованием сказал: «Как вам не стыдно: краснофлотцы защищают нашу родину и наш народ вместе в вами, проливают за нас свою кровь, жертвуют за нас своей жизнью, а вы желаете им гибели!» Я ожидал, что женщины накинутся на меня, как это бывало прежде, когда я раскрывал рот и «говорил глупости», и поставят меня на место, но они не нашлись что ответить мне, очевидно, время замыкания моего рта прошло. […]

Этот случай, сам по себе пустой и незначительный, характеризует настроение обывателей: пусть всё пропадёт, лишь бы я остался жив.

Сегодня был свидетелем такого случая. По Севастопольской улице четыре конвойных немца гнали человек около 100 свободно идущих пленных кавказцев и туркмен, взятых под Севастополем. Сзади этой группы два вооружённых немца вели между собой одного русского краснофлотца, со связанными сзади в локтях руками. Для нас, наблюдавших эту сцену, было ясно, что первые без сопротивления сдались немцам в плен, а русский краснофлотец взят с боя и даже в плену опасен победителям. Моряк был молод — не старше 25 лет. На нём был разорванный тельник, тёмные штаны. На тельнике виднелась кровь, но не его, так как он сам шёл без усилий, не как раненый, грудь была расхристана, тельник, вероятно, порвался в рукопашной схватке. Непокрытая голова обращалась во все стороны, глаза казались красными, вероятно, воспалены от боя и злобы. Интересно было сопоставить уверенные движения связанного человека, который шагал как хозяин той дороги, по которой шёл, с понурыми, жалкими фигурами ста пленных.

Нам было известно, что немцы пленных краснофлотцев недолго держат в плену живыми и скоро убивают, по слухам, даже с пытками. Со скорбью и вместе с тем и с восхищением смотрели мы, несколько стариков, на нашего храброго защитника. Скажу, что моё восхищение его мужеством заслонило мою скорбь, и я, не подумав об опасности собственного положения, снял перед ним шляпу, приветствуя побеждённого физически, но не духовно.

Светлые глаза и курносый нос обратились в мою сторону. Громко, задорно, как будто он шёл не на казнь, а на прогулку, краснофлотец крикнул мне: «Живём, папаша!» Но вдруг его взгляд упал на проходившую сзади меня с немецким офицером очень красивую, выхоленную, шикарно одетую девушку. Вмиг лицо краснофлотца исказилось страшной злобой, и он разразился неистовыми ругательствами: «Ах ты… сволочь, сука! Мы кровь за тебя проливали, а ты с нашими врагами… Для врагов наших завиваешь волосы и наряжаешься! Нашей кровью платишь за свои наряды! Подожди, мы вернёмся, вернёмся! Проститутка, предательница, гадина! Ты думаешь, мы отчёта с тебя не потребуем?»

Отборные ругательства сыпались и сыпались, девушка шла с видом оскорблённой невинности, немецкий офицер делал вид, что не понимает смысл происходящей сцены, конвойные молчали, а русские наблюдатели, бывшие рядом со мною, расплывались в улыбке и вполголоса говорили: «Молодец! Таких бы неукротимых побольше!»

Интересно отметить, что вся эта сцена подействовала на нас, свидетелей её, ободряюще. Мы улыбались, и совершенно незнакомые вдруг начали делиться своими надеждами на победу нашей армии, тут же на улице горячо обсуждали военные события и перспективы войны. Кучка совершенно незнакомых друг другу людей высказывала патриотические чувства и ненависть к завоевателям немцам. Осторожность была забыта. Мы доверчиво выкладывали перед дюжиной собеседников те сведения, которые узнали из подпольных источников, утверждали и клялись в том, что немцы будут разбиты, улыбались друг другу, пожимали руки. […]

Сейчас я думаю об этом матросе. «Дорогой защитник! Ты дрался и умираешь как герой, и даже на пути к смерти ты сумел раздуть тлеющую в нас искорку надежды и уверенности. Как жаль, что никто не узнает твоего имени!»

21.VII.42

Итак, Севастополь пал. О своей харьковской победе немцы до сих пор кричат на весь мир и возят корреспондентов нейтральных стран посмотреть грандиозные результаты этой победы. Керченская русская армия разбита. Сотни тысяч русских пленных везут триумфальную колесницу немцев. […]

Кошмарный ужас, который я переживаю, не поддаётся описанию, обессиливает меня. Но всё равно я обязан писать: это мой тяжкий неизбежный крест.

Не победы немцев на фронте занимают меня, не наши поражения, даже не судьбы народов, а нечто, на взгляд уравновешенного и беспристрастного наблюдателя, может быть, являющееся незначительным эпизодом развивающихся событий.

«Дядя! А чулочки тоже снимать?»

Несколько дней назад, когда именно, я не могу установить из-за пережитого потрясения, я шёл домой и на Студенческой улице увидел группу людей.

Один немец и один татарин, с ружьями за спиной, гнали в гестапо старуху с ребёнком на руках. Женщина русская, лет пятидесяти, полная, простоволосая, в сером платье, в стоптанных комнатных туфлях, очевидно захваченная как была. Лицо её было мокро от слёз, глаза закатывались под лоб. Она непрерывно всхлипывала и что-то пыталась говорить на ходу. Наконец у неё вырвался вопль: «Не отдам!» Проходя по мостовой мимо меня, она вторично крикнула высоким воплем: «Не отдам!» Прелестная девочка лет четырёх была у неё на руках и ручонками крепко обнимала шею женщины. Испуганное и тоже мокрое от слёз личико смотрело из-за плеча женщины на шедшего за ними мужчину. Это был ещё крепкий старик лет шестидесяти, но до того расстроенный, что у него тряслись руки, ноги спотыкались, палка в руках тыкалась в разные стороны, и он следил только за тем, чтобы не упасть, а не за шедшими вперёд людьми. Он торопился изо всех сил, чтобы не отстать, и только изредка поднимал глаза на девочку. Лицо его выражало такое отчаяние, что жутко было смотреть на него.

Конвойные не обращали на него никакого внимания. Но на меня было обращено благосклонное внимание, татарин крикнул мне: «Уходи, уходи!» — и схватился за висевшее за спиной ружьё. Но они так спешили, что татарин не снял ружья, и вся группа почти бегом промчалась мимо меня.

Я был не особенно поражён виденным: мало ли я наблюдал зверств и горя за это время. Следуя за ними, я наткнулся на женщин нашего двора. Они стояли по двое, обнявшись, что меня очень удивило, так как женщины нашего двора постоянно грызутся между собой как собаки. Все они плакали и смотрели на подконвойных. «В чём дело?» — спросил я. «Это немцы потащили еврейского ребёнка на казнь. А с ним идут дедушка и бабушка, не хотят его отдавать. Да как не отдашь? Всё равно заберут силой». Я был расстроен. Подумать только — только расстроен! До чего же огрубели наши чувства, что даже такой чувствительный человек, как я, только расстраивается от зрелища казни немцами русских (полуеврейских) детей.

Издали опять послышался как будто насильно прорвавшийся вопль женщины: «Не отдам!»

Я вернулся домой, погружённый в размышления по поводу падения Севастополя. Только военные события владели моим вниманием, ничем другим я не интересовался. Но сегодня соседка Х. начала рассказывать об уничтожении немцами русских-полуеврейских детей. Татары приходят в квартиры, очевидно, имея на руках точные приказы, безошибочно указывают на полуеврейского ребёнка и требуют его выдачи. Тут происходят душераздирающие сцены. Русские матери и дедушки с бабушками прикрывают детей и с воплями заявляют, что не отдадут их. В ход пускается сила.

Несчастные старики не в силах сопротивляться, сами несут в гестапо своих внучат, надеясь вымолить у гестаповцев жизнь внучонка. Что происходит в гестапо, какие сцены ужаса, отчаяния и безнадёжности разыгрываются там — неизвестно.

Я думаю, что во всём мире нашёлся бы только один человек, способный описать их, — это Достоевский, если бы он жил в наше время. Дедушек и бабушек немцы выгоняют, а ребёнка уничтожают посредством отравы. Но всех ли дедушек и бабушек немцы выгоняют? Сомневаюсь. Уверен, что многие старики не выносят сцены расставания и погибают от разрыва сердца или сходят с ума. Разве можно безнаказанно для своей жизни перенести такой ужас? Но трупов из гестапо не выдают, а сумасшедших, конечно, тут же уничтожают.

Х. рассказывает детали одного слышанного ею случая. Дело заключается в том, что немцы раздевают обречённых детей, — не пропадать же одежде и обуви! Эту одежду и обувь уничтоженных русских детей будут носить немецкие дети в Германии и будут радоваться обновкам, присланным их отцами из варварской России!

Маленькую девочку немецкий офицер посадил на стул и начал раздевать её, снял платьице, рубашечку и туфельки. Девочка подчинялась всему и, не понимая, к чему ведёт эта процедура, спросила немца: «Дядя! А чулочки тоже снимать?». Немец, подготовлявший уничтожение ребёнка и бывший, вероятно, в напряжённом состоянии, не выдержал вопроса ребёнка и тут же сошёл с ума.

Я верю этому. Несмотря на мою ненависть к немцам, несмотря на моё убеждение в зверином уровне немецкой морали, я верю в то, что среди немцев находятся единичные, очень редкие личности, ещё не потерявшие духовного содержания человека. Да и как тут не сойти с ума?

После рассказа Х. и ещё сейчас, глубокой ночью, передо мной мерещится, как живая, девочка в чулочках и спрашивает меня: «Дядя, а чулочки тоже снимать?»

И эта девочка принимает облик той девочки, которую я видел на улице с дедушкой и бабушкой, спешившими к гестапо. И мне мерещится вопль старухи: «Не отдам!» И мне мерещится лицо старика с выражением безграничного отчаяния, и его спотыкающиеся ноги, и его скользящая по мостовой палка.

Мне кажется, что девочка и оба старика молят меня о спасении, меня, беспомощного старика. Что я могу сделать для их спасения? У меня безумный порыв — вскочить и сейчас же, немедленно повеситься: раз я не в силах подать помощь, то зачем жить?

Лучше покончить с собой, чем переживать свою беспомощность и бесполезно мучиться… «А чулочки тоже снимать?..» Снимай, детка, снимай! Я напишу об этих чулочках письмо, направлю его по ту сторону фронта, там найдутся люди, которые заинтересуются их дальнейшей судьбой… Да, до конца жизни я буду помнить рассказ о чулочках!

Дети числились русскими…

27.VII.42

Кругликов — техник-мелиоратор, еврей, его жена русская, дети маленькие — мальчик и девочка — полуарийцы. Сам Кругликов Аркадий Юрьевич как еврей подлежал уничтожению, жена его как арийка имела право на жизнь, а о детях смешанной крови определённого постановления ещё не было. Кругликов не явился на регистрацию евреев на сборный пункт 10.XII.41 г., он прятался. Семья его жила в квартире его расстрелянной сестры еврейки Файбисович, по Крымской улице. Кругликов прятался в платяном шкафу, на чердаке, под кроватями, уходил к своим русским знакомым, где проживал по нескольку дней, не высовывая носа из комнат, чтобы не попасться на глаза соседям. Знакомые держали его у себя непрописанным по нескольку суток, но надолго оставлять при себе не решались, так как за укрывательство посторонних лиц без прописки рисковали сами быть казнёнными. Русские приятели подделали Кругликову паспорт, обозначив его русским.

Но беда Кругликова заключалась в том, что он имел ярко выраженный еврейский тип, сразу выдававший его «неарийское» происхождение, и никто не решался на риск — прописать его жильцом в своей квартире.

Однако никто из знакомых, конечно, не мог и выдать его немцам. Бояться надо было посторонних, не связанных с Кругликовым знакомством лиц. Вот почему Кругликов прятался целыми днями в комнатах, не показываясь не только на улицу, но и во двор. В таких прятках прошло две недели.

Немцы искали Кругликова на его квартире, но безрезультатно. Однако 23.XII.41 г. Кругликов был пойман и, конечно, казнён. Нет, не казнён! — этот термин неприменим в данном случае, так как казнь применяется в наказание за преступление, а Кругликов преступления не совершил, он был уничтожен.

Вдова Кругликова, Валентина Александровна Пациорина, нервно потрясённая фактом уничтожения мужа почти до состояния сумасшествия, искала утешения и помощи у знакомых. Хотя детей смешанных браков немцы в 1941 г. и не уничтожали, но население от немцев ожидало всяких жестокостей и поэтому как сама Пациорина, так и принявшие в ней дружеское участие её знакомые решили принять меры к тому, чтобы обезопасить детей от возможного уничтожения.

Пациорина переменила квартиру, заметая этим следы. Со своим довольно ценным имуществом отдалась под покровительство старосты дома по Инвалидной улице, по прозвищу Усач. Когда непосредственная угроза жизни отпадает, тогда даже нервно расстроенный человек успокаивается и ведёт себя, как нормальный, если только окружающие его люди заботятся о его успокоении.

Но Усач оказался гнусным мерзавцем, он решил воспользоваться имуществом Пациориной, не останавливаясь ни перед каким преступлением. И вот начался шантаж. Усач начал выманивать имущество Пациориной, якобы для мены на продукты. Одежда, бельё, швейная машина — всё забирал Усач, давая за вещи гораздо меньше продуктов, чем эти вещи стоили по оценке того времени.

При этом Усач внушил Пациориной, что спасение её детей зависит от него. Пациорина боялась его и оказалась в полной власти гнусного мерзавца.

Пользуясь своим положением, Усач изнасиловал Пациорину. Он пугал её судьбой её детей, и несчастная женщина была вне себя от ужаса. Наконец страдания Пациориной прекратились. 10 июля 1942 г. гестапо потребовало детей Пациориной.

Пациорина не пожелала отпустить детей на уничтожение, тогда немцы забрали её вместе с детьми. Пациорина как арийка сама уничтожению не подлежала, но ввиду её отказа расстаться с детьми немцы уничтожили и её.

При знакомстве с повестью о Пациориной необходимо помнить, что Пациорина постаралась скрыть от немцев своих детей, переменив место жительства. Дети числились русскими. Немцы не могли уследить за полуарийскими детьми, жившими при своей русской матери, однако дети были схвачены и уничтожены.

Следует предположить, что Пациорина с детьми была предана немцам, но кем? Возможно, что этому содействовала русско-татарская полиция, которая, вероятно, вела учёт лиц неарийского происхождения, а возможно, что саму полицию навёл на след какой-нибудь человеконенавистник или тот человек, которому было выгодно это сделать. В свете логических рассуждений я пришёл к заключению, что выгоду от предательства Пациориной в руки немцев получал Усач. Принимая же во внимание, что он по отношению к Пациориной оказался вымогателем, насильником и бессердечным негодяем, державшим её в постоянном страхе, я безоговорочно обвиняю его и в прямом предательстве Пациориной и её детей с целью овладеть полностью оставшимся после неё имуществом.

Инженер-мелиоратор Маковер Михаил Абрамович, еврей, проживавший по Пушкинской улице, уехал из Крыма при отступлении Красной Армии, оставив дома русскую жену Екатерину Николаевну с маленькой дочерью. 10 июля 1942 года немцы взяли дочь Маковер для уничтожения. Сама Маковер как арийка могла остаться жить, но Екатерина Николаевна была не немецкая арийка — она была русская арийка, а как русская, а не немецкая арийка, она предпочла умереть вместе со своей восьмилетней дочерью — не арийкой. Русские матери не делят своих детей по расам.

Не делят своих детей по расам

28.VII.42

Когда я узнаю, что какой-нибудь мой современник, обладающий благородной душой, умер, я упрекаю судьбу за то, что умер он, а не я. […]

Ефремова теперь не возвратить к жизни, но может быть, у него есть друзья, которые смогут в будущем сказать: «Ефремов был нашим другом!» На обязанности этих друзей лежит — осветить наиболее полно благородство его натуры. Я не знаю ни имени, ни отчества Ефремова, ни его бывшего адреса и повесть о нём передаю с чужих слов.

Ефремов, русский инженер, был женат на еврейке. Как и все непреступные по натуре люди, Ефремов не предполагал, что приказ немцев о явке евреев 10.XII.41 г. на сборный пункт является преступной гнусной ловушкой. Ефремов, как и большинство жителей, как и сами обречённые евреи, был уверен, что сбор евреев 10.XII производится для какой-то особой регистрации. Вот что говорил впоследствии Ефремов своим знакомым: «Я не могу успокоиться от той мысли, что сам лично передал свою жену в руки палачей на казнь».

«Когда мы пришли на сборный пункт, мою жену зарегистрировали как еврейку и очень быстро увели от меня из комнаты, меня же немцы любезно спросили — желаю ли я или не желаю остаться вместе с женой? Я не понимал смысла происходящего, но, прежде чем сумел ответить, из-за двери раздался категорически протестующий голос против возможного моего согласия, голос моей жены: „Нет, нет!“. И я не остался с женой», — с горечью оканчивает свой рассказ Ефремов.

Да, инженер Ефремов не понимал смысла регистрации евреев 10.XII и потому не остался вместе с женой на уничтожение немцами, но зато Ефремов хорошо понимал смысл сбора немцами полуеврейских детей 10.VII.42 года, и когда немцы явились в этот день за его пятнадцатилетней дочерью — отец Ефремов не захотел, чтобы дочь его умерла без отцовской поддержки и отправился вместе со своей дочерью-неарийкой, русские отцы не делят своих детей по расам.

Я не был знаком с Ефремовым и, к сожалению, не могу сказать, что он был моим другом, но я с гордостью буду говорить: «Ефремов был моим соотечественником!». Чувствуешь себя чище и благороднее от сознания, что твои соотечественники проявили благородство души. Маковер, Пациорина, Ефремов, жена Балабана и многие десятки и сотни русских жён и мужей, матерей и отцов, добровольно умерших со своими еврейскими супругами и детьми, самые обыкновенные, ничем не выдающиеся граждане СССР, представляют собой массовый образец благородства русского народа. Да сохранится о них память в нашей стране, да будет их памяти вечная благодарность нашего народа за оставление нам такого образца благородства души! […]

31.VII.42

Семь месяцев немцы не трогали детей смешанного полуеврейского происхождения, проживавших при своих русских родителях. Почему? Возможно, потому, что эти дети были полуарийского происхождения. Но я думаю, что здесь играло роль следующее соображение: немцы не хотели лишней жестокостью возбуждать против себя негодование русских людей. Одно дело, по их мнению, уничтожить евреев — людей обособленной расы, к каковому уничтожению русский народ мог отнестись, по немецким соображениям, без протестов, и другое дело — уничтожать детей, принадлежащих хотя бы и наполовину к русскому племени, что могло привести к нежелательному возбуждению всего русского народа. […]

Но вот военная обстановка переменилась: армию на Керченском полуострове немцы разбили, разбили также Красную Армию у Харькова, взяли после восьмимесячной осады Севастополь, — разгром Советского Союза казался немцам неотвратимым, а может быть, и совершившимся.

Теперь, при несомненной своей победе, немцы могли делать всё что угодно, не боясь возмездия. Главное — безнаказанность!

Чувствуя свою безнаказанность, преступник по натуре готов совершить любое преступление. И немцы приступили к уничтожению русских, полурусских, полуеврейских детей. Это уничтожение было проведено 10.VII.42 года. Взяли немцы на уничтожение детей у многих десятков русских матерей, в том числе и у Пациориной.

Как и другим матерям, немцы предоставили Пациориной «право на жизнь». Но русские матери предпочли умереть со своими детьми. Но что же! Немцы — люди культурные: они понимают чувства арийских родителей и как культурные люди не отказали несчастным матерям в исполнении их желания — уничтожили и их самих. […]

Об украинцах и прочих

2.VIII.42

Об украинцах и прочих.

С приходом немцев от русского народа отшатнулись в местах оккупации все нацменьшинства, пользовавшиеся ранее его силой, трудом, богатствами, культурой. Эти нацменьшинства стараются убедить немцев в том, что они никакого касательства к войне не имели и не желают иметь и что они видят в немцах своих освободителей от русского ига. Они пытаются представить дело так, что войну с немцами ведет якобы не СССР, а один русский народ, который один и должен отвечать за её последствия, с которым с одним немцы и должны расправляться, не трогая преданных им нацменьшинств.

Прежде всего обособились от русских татары, которые создали свой национальный татарский комитет и татарские воинские части в помощь немцам. Татары тотчас же по вступлении немцев в Крым начали вести борьбу с разгромленными русскими войсками, но когда им пришлось иметь в дальнейшем дело с пришедшими в себя остатками Красной Армии, образовавшими партизанские отряды, то боевые качества их проявились воочию и очень ярко: каждое столкновение татар с партизанами неизменно кончается поражением татар. Только путём измены проникающих в состав партизанских отрядов татар немцам удалось уничтожить две группы партизан.

В первом случае бывшие в охране партизанского отряда татары провели немцев к убежищу партизан как раз в тот момент, когда партизаны созывали собрание, где им разъяснялось международное положение. Вся эта группа была уничтожена без встречного боя.

Другой подобный же случай был на днях в лесах по пути к Ялте: татары, бывшие в среде партизан, провели немцев обходными тропками к становищу, но в этом случае на часах стояли не татары, а русские, и потому охваченные со всех сторон партизаны были в последнюю минуту оповещены и успели встретить врага с оружием в руках, — незначительная часть из них сумела спастись. Из татар были составлены отряды для «охраны Крыма».

Первоначально немцы поручили татарам очистить Крым от партизан, однако ввиду неизменно повторяющегося разгрома татар при каждом их столкновении с партизанами немцы принуждены были передать эту борьбу с партизанами в руки румын, а татарам оставили роль разведчиков и шпионов.

3.VIII.42

В первые же дни образования симферопольской городской управы я видел целые волны караимов и армян, набросившихся на управу с желанием рвануть себе кусок общественного пирога. И они пристраивались к тёплым местечкам, пристраивались потому, что они не русские, а как инородцам, ненавидящим русский народ, им можно позволить грабить этот народ и забрать над ним власть.

Цивильные татары бросились в частную торговлю, караимы заняли счётные должности, а армяне — административные. Болгары из-за своей малочисленности и из-за недостаточной пронырливости заняли менее скромные места: начальников цехов, хлебопекарен и мастерских. Все граждане из нацменьшинств обращались и обращаются к немецким властям за преимуществами, льготами и милостями и обосновывают свои притязания указанием на то, что они не русские, а армяне, болгары и т. п., то есть ставят себя в положение враждебности к русской народности и к государственности русского народа.

А раз они отмежёвываются от русской народности, то это является для немцев вполне достаточным основанием для предоставления этим паразитам разных преимуществ. Но наиболее гнусно было поведение украинцев. На том основании, что они «не русские», украинцы образовали свой украинский комитет и этим сразу отмежевались от своих русских соплеменников. […]

4.VIII.42

Мне ясно, что немцы решили покончить с нашей государственностью. Но чтобы покончить с нашей государственностью, необходимо уничтожить спайку этой государственности, цемент, связывающий все народности нашей страны. Таким цементом является русский народ с его культурой, языком и мощью, значит, нужно или уничтожить русский народ, или унизить его, обессилить и свести его значение к нулю […].

Поэтому политическая задача немцев в это время — создавать временные раздробленные национальные объединения украинцев, татар, армян и т. п. […] Самой значительной из «восстанавливаемых» национальностей является украинская.

Эта фотография сделана не в Симферополе

Украинский народ — ветвь великого русского народа, во все времена именовавшаяся малороссами. Враги русского народа издавна стремились раздробить его. Поляки ополячивали украинцев, немцы, как более дальновидные, создали план отделения Украины от России путём создания самостоятельной народности. […]

Теперь мечта немцев как будто бы осуществилась, южная часть СССР отторгнута от страны, и остаётся только уничтожить на этой территории всякий намёк на единение с остальной страной, надо сделать так, чтобы на Украине совсем не было русских. И вот создаётся украинский комитет восстановления национальности.

Приглашаются все русские, считающие себя украинцами, предъявить свои паспорта для исправления в них наименования национальности «русский» на «украинец». А чтобы успешнее провести это предательское дело — открыли украинский магазин и объявили, что украинцам будут выдавать муку и другие продукты. Украинцам! А русским — нет! Русские — обречённые люди, им не дадут муки, на земле русского народа в привилегированном положении оказываются украинцы, для которых откуда-то, очевидно от доброго дяди, достаётся мука.

Украинцы не желают делить судьбу русского народа, русский народ должен погибать в одиночку: какое дело украинцам до русского народа! Вот какой смысл имеет создание украинского комитета и украинского магазина. Расчёт на низкие инстинкты низменных душонок оказался верным: голодающее население понесло свои паспорта и за муку продавало свою национальность — по древнему сказанию о чечевичной похлёбке.

В украинцы записывались люди, которые сами и отцы которых никогда не видали земель Украины и которым при других обстоятельствах и в голову не пришло бы обратиться в украинцев.

Приведу пример. Иван Иванович, происхождением из центральной полосы РСФСР, никогда не бывший на Украине, не знающий абсолютно ни одного украинского слова, по лицу типичный великоросс, всегда значившийся по паспорту, как и его отец и мать, русским, записался в украинцы. Основанием для украинизации ему послужила фамилия.

Отмечу, что Т. вовсе не из нуждающихся. Кроме того, Т. — человек образованный. Других таких же точно примеров не буду приводить, замечу только, что их были сотни. […]

Есть у меня соседи К. Фамилия украинская, физиономии у всех шестерых круглые, типично украинские, говор у них простонародный, близкий к украинскому языку, их деревенские родственники говорят на шевченковском языке, телосложение у них широкое, словом, К. — типичные украинцы, люди, не потерявшие связи с украинской нацией. Когда этим К. предложили объявить себя украинцами и получить муку в украинском магазине, то глава семьи, его жена и старший сын, подросток 17 лет, категорически отказались, объясняя тем, что такое действие будет предательством по отношению к русскому народу.

К. говорят так: «Теперь нам, русским, нужно объединяться для спасения или всем вместе помирать. Чем наша семья лучше других?» Вот как говорит необразованный рабочий, семья которого находится в непрерывной нужде. Это не Т.

К моему удовлетворению, таких лиц немало у нас. […]

В течение пятидесяти лет я не плакал…

6.XI.42. Воскресенье

У нас делается что-то невообразимое: по всеми двору разливаются зловонные потоки из уборной. В уборную никто не ходит, туда выливают нечистоты из вёдер, и в самой уборной по всему полу на десять сантиметров разлита зловонная жижа. Несчастная Даша умудрилась провалиться в эту жижу и с проклятием и слезами долго отмывалась и отстирывалась. Никаких средств к вывозу нечистот нет. Городская управа взимает налоги, но ничего не предпринимает к облегчению нашего положения, а немцы под всегдашней угрозой расправы требуют нечистоты во дворах очищать.

Алексей М. организует очистку своими средствами: жильцы копают во дворе яму и сами сливают туда нечистоты из уборной. Больше всех работает, конечно, мой Серёжа, но и моя сватья и многие другие работают усердно. […]

Двор у нас большой, до 80 жильцов. Все грызутся между собою как собаки, но, к удивлению, за эти 9 месяцев не было ни одного случая предательства или доноса. Алексей М. оказался прекрасным старостой. Он, конечно, подчиняется немцам, исполняет их приказы, но изо всех сил старается не дать жильцов в обиду. […]

Ввиду переполнения уборных нечистотами жители пользуются разорёнными домами и дворами. Я задался целью — подсчитать, сколько домов разорили немцы. В старой части города я насчитал таких домов больше сотни и бросил считать. К чему было разорять эти дома? Это всё частновладельческие еврейские дома.

Когда немцы взяли на казнь евреев, они на каждой еврейской квартире вывесили приказ, запрещающий под страхом смерти заходить в эти квартиры. Затем, после казни евреев, немцы позабирали из еврейских квартир всё имущество, до мебели включительно.

Пустые еврейские коммунальные квартиры немцы разрешили заселять, но частновладельческие еврейские дома, несколько сот, немцы оставили под запретом. Эти дома немцы затем начали разорять — выламывали двери, рамы, стропила, потолки и полы: всё это шло им на топку. Из стен немцы выламывали годный камень, а с крыш брали черепицу для своих нелепых построек.

Вот на месте этих разорённых домов жители и устроили свои уборные. Свалки для мусора немцы устраивают тут же в городе на пустых местах. Около нашей квартиры две свалки, которыми пользуются наши женщины: там они находят разные годные для топки отбросы — дрова, щепки, тряпки, автомобильные шины и книги.

Никакими убеждениями я не мог заставить женщин щадить книги. К книгам женщины относятся с какой-то остервенелой ненавистью, и былые библиотеки бессмысленно погибают. Иван Иванович жалуется, что его жена Феня, несмотря на его запрещения и даже ругательства, истопила уже несколько десятков томов энциклопедии Брокгауза. При моей попытке спасти от сожжения очень ценную книгу о мироздании наши женщины наговорили мне так много злобных неприятностей, что я пришёл в ужас. Не помогло даже моё тонкое указание на то, что эту книгу можно продать за 200 рублей. Книга на моих глазах была со злобой разорвана и брошена в печь. В течение пятидесяти лет я не плакал, а сегодня заплакал от обиды: как наши русские женщины не понимают, что они участвуют в разрушении своих культурных ценностей!

Книгами топят все женщины нашего двора, благо немцы вывалили на свалку целую библиотеку пединститута. На нашу свалку немцы выбрасывают и книги, и разные препараты, и гербарии, и музейные редкости. Мы не люди, мы — собаки, и у нас не должно быть культуры: зачем животным культура? Культурны только немцы, образование нужно только немцам, а русский народ займёт подобающее ему положение прислуги и рабов у своих немецких хозяев, если эти хозяева не истребят его до конца.

С ужасом я вижу, что немцы не только стремятся уничтожить нас физически, но и стараются стереть с лица земли все достижения нашей культуры, нашего русского ума. Русская земля — это [нрзб.], на которой немцы будут писать свою немецкую историю так, чтобы никто и не подумал, что здесь был народ более могущественный, более развитой, более умный и более культурный, чем они. […]

Немцы ненавидят нас не потому, что мы люди будто бы низшей расы (это выдумка немцев для оправдания своих зверств), а потому что мы в действительности культурнее и одарённее, чем немцы. Наши культурные достижения нужно уничтожать не потому, а для того, чтобы они не затмевали немецкой культуры.

Портрет Гитлера

14.XI.42

В каждом учреждении, в каждом магазине, в витринах окон висят и выставлены большие портреты Гитлера. Это явление характеризует степень нашей приниженности, обречённости, рабства. Гитлер-освободитель — так подписан портрет. Под угрозой казни за протест мы выносим даже такие плакаты явно издевательского характера, как изображение в лицах нашей счастливой жизни при немцах или поражение красноармейца с зверским калмыцким лицом — немцем благородного рыцарского типа. Чего не вытерпит раб под угрозой кнута палача? Чего не вытерпит пленный под угрозой дула наведённой на него винтовки?

Но чтобы дойти до такого душевного состояния, чтобы самому лично, без непосредственного воздействия, прославлять палача своей семьи… до вчерашнего я не мог этому поверить…

Б., болгарин по национальности, был моим соседом по двору. При немцах он устроился заведующим хлебопекарным цехом: для бывшего рядового пекаря это неплохо, и был бы он безмятежно счастлив при богоданной ему власти, если бы его дочь Елена Петровна, проживавшая по Малобазарной улице, не была замужем за евреем-крымчаком. Истекшим летом гестапо забрало для уничтожения полуеврейского сына Елены Петровны Бориса 6 лет. Матери, как обычно, было предоставлено право как арийке продолжать свою жизнь. Здоровая, цветущая, красивая женщина могла в дальнейшем, освободившись от позорной близости с мужем евреем и сыном полуевреем, связать свою судьбу с чистокровным арийцем, с представителем высшей расы и, будучи происхождением от племени, правительство которого дружит с Германией, жить беспечально, весело и в полном довольстве с любовником немцем.

Советская женщина не пожелала учесть выгоды от своего нового положения и открывающиеся перед нею блестящие перспективы и умерла вместе со своим ребёнком. О, этот большевистский дух! Как он пропитывает все слои нашего народа!

Б. лишился своей любимой дочери. При встрече со мною в ответ на мой безмолвный вопрос он заплакал…

Со смерти его дочери прошло несколько месяцев, а в квартире Б. продолжает висеть портрет «Гитлера-освободителя». Это, кстати сказать, первый случай и пока единственный, о котором я знаю, что в частной квартире висит портрет Гитлера.

До сих пор я не только не видел, но и не слышал, чтобы в частных квартирах выставлялся этот портрет, — случай с Б. пока единственный и исключительный.

Что же это такое? Высшая степень подхалимства? Доходящий до идиотизма страх за свою собственную жизнь? Угодничество до подлости? Много вопросов теснится в моей голове, но я ни на один не могу ответить. Я не могу поставить точки над «и», не могу подписать своим именем нарисованной мной картины.

Потерять чувство гражданской чести и гражданской ответственности до такой степени, чтобы в своей квартире выставить напоказ убийцу своего ребёнка, — по-моему, это немыслимый для нормального человека поступок.

Готовясь описать случай с Б., я с самого начала видел трудность объяснения его и потому растягивал его описание, попытался освятить его получше предпосылками, чтобы в процессе описания выяснить для самого себя, чудовищная ли это подлость, идиотический ли страх, желание ли постоянно растягивать свою рану, скрытая ли месть самому себе, подготовка ли к акту мести убийцам или же это просто-напросто рабская угодливость некультурного человека? Я уверен, что если немцы захватят мои записки и пожелают использовать этот случай в своей литературе, они придадут ему мотив героического преклонения перед всепобеждающей идеей немецкого сверхчеловека и, может быть, прикуют к Б. золотой цепью лебедя, и появится вторая, потрясающая своей бессмысленностью опера.

Ну да и зачем немцам смысл? Лишь бы был подъём духа, без смысла можно обойтись. […]

Это — последняя запись в дневнике Хрисанфа Лашкевича. Но, по-видимому, он возвращался к своему дневнику и в дальнейшем: в одной из записей есть его пометка, в которой он ссылается на события сентября 1943 года, есть также пометка со ссылкой на лето 1944 года.

Симферополь был освобождён 13 апреля 1944 года, и уже 23 апреля была создана специальная Крымская комиссия по истории, которая обратились к жителям города с призывом передавать ей документы, так или иначе связанные с периодом оккупации. По-видимому, вскоре после этого Лашкевич собрал воедино все сохранившиеся листочки дневника, несколько отредактировал их и передал в Комиссию, где и была сделана их машинописная копия, хранящаяся ныне в Госархиве.

Судя по упомянутой выше пометке, где 27 июля 1944 года упоминается в прошедшем времени, 63-летний Х. Г. Лашкевич во второй половине того года был ещё жив. Увидел ли он конец войны и как сложилась его дальнейшая судьба — неизвестно.

Валентин Антонов, декабрь 2016 года

спасибо