Х. Г. Лашкевич "Дневник ". Продолжение.

7.XI.41

По неведомо откуда идущим слухам — Ростов защищается советскими войсками, я радуюсь: врут немцы — они не разбили наших армий. В Севастополе бои: Северная сторона занята немцами. Из немецких источников (как передаются в население эти «источники», неизвестно) Севастополь наполовину взят и скоро будет «освобождён» от большевиков. Москва накануне падения. Моё настроение падает. Упорно говорят об измене Тимошенко и рядовых командиров, эти слухи распространяют дезертиры. Они же говорят о колоссальном превосходстве немецкой техники и о том, что наши самолёты фанерные и потому не выдерживают боя с немецкими истребителями.

9.XI.41

Четыре тысячи человек наших несчастных пленных немцы заперли в хим. заводе, не давши им на ночь света. Пленные не могли лечь на пол, который был весь мокрый, и вот, чтобы определить, что это за жидкость разлита на полу, один пленный зажёг спичку. Жидкость оказалась разлившейся нефтью, нефть вспыхнула. По другой версии — в помещении находились баллоны с серной кислотой, один баллон был свален и разбился. […]

Немцы ставят себя в положение господ, а русских — в положение прислужников, батраков. Мы — низшая раса, нечто вроде негров в колониях. Но хуже всего положение евреев. Их даже не третируют, как нас, русских, к ним относятся как к вредным животным: немцы врываются в еврейские квартиры, грубо хватают то, что попадается под руку, без всяких объяснений, переговоров роются в шкафах, столах и, не удостаивая хозяев словом или взглядом, уходят.

Мирных евреев бьют, как бьют наших пленных бойцов. Немцы обещали взять Севастополь не позже 7.XI. Сегодня соседка Г., немного понимающая по-немецки, сообщает со слов немецких солдат, что Севастополь будет взят 15.XI. Точная дата. […]

В нашем дворе у одиноких женщин поселились немецкие солдаты. Из этих квартир доносятся визги, пение. Звуки патефонов.

«Где здесь живут юды?..»

21.XI.41

Хочу написать о евреях. Вот уже 5 месяцев, как я ежедневно бываю у Розенбергов [на] Володарского. Мы подружились. С ним я без конца играю в шахматы. Я играю сильнее и часто возвращаю ему неудачные ходы, он с удовольствием пользуется моими «зевками» — поэтому результаты игры у нас равные.

С нею я веду бесконечные разговоры на литературные и особенно на политические темы. Женщина и ребёнок рассуждают одинаково примитивно, и тот и другая не могут закончить обсуждение какого-либо вопроса, пока не выжмут от своего собеседника разъяснения всех встретившихся априорных понятий. Бесконечные вопросы Анны Соломоновны мешают мне сосредоточиться на игре и уменьшают мои шансы, я нервничаю, Анна Соломоновна извиняется, тогда я бросаю игру и отдаю себя в её распоряжение. […]

Меня в этой семье всегда встречают с радостью, получается впечатление, что эта семья ищет у меня моральной поддержки, видит во мне спасение от мрачных мыслей. Они подолгу рассказывают мне о своих детях, делятся опасениями относительно немецкого нашествия. Моё присутствие вселяет в них бодрость, без меня они при тревогах прячутся в бетонированный подвал. Когда же я прихожу — они вылазят из подвала и даже при бомбёжках немцами города не бегут спасаться, а совершенно спокойно остаются в комнатах. […]

Какой-то их знакомый приехал из занятого немцами Николаева и рассказывал о благожелательном отношении немцев к евреям: ему и нескольким другим евреям немцы дали автомобили и разрешили уехать за линию фронта — на сторону, занятую советскими войсками.

Другие беженцы говорят о притеснениях евреев немцами, о посылке на тяжёлые физические работы, об устройстве гетто для евреев. […]

22.XI.41

Второго ноября немцы вступили в Симферополь. Немецкие приказы сразу отделили евреев от другого населения: евреи не должны занимать ответственных должностей, евреи подлежат посылке на физические работы, они обязаны носить на груди большую звезду, должны выделить из своей среды совет старшин, с каковыми будет сноситься германское командование.

С приходом немцев евреи старались заслужить себе их расположение, как, впрочем, делали и русские: говорили с ними по-немецки, предлагали им свои квартиры. Но надо сказать, что немцы вообще не общаются с евреями, стараются даже не разговаривать с ними.

По поведению немцев можно заключить, что они не только считают евреев низшей расой, но даже приравнивают их к каким-то гадким животным. Вот что мне известно: часты мордобития евреев немцами, избит какой-то 82-летний еврей-бухгалтер за то, что в своём дворе вышел вечером без положенной звезды отпирать калитку стучавшим немцам.

Розенберга немецкий офицер трепал за воротник за то, что у него было тепло в комнате, тогда как у соседки русской (или, кажется, гречанки) нечем было затопить плиту. Он кричал: «Вы, иуды, всё имеете, а русские не имеют даже дров. Вы просто грабили русских». Из этих слов можно заключить, что мы, русские, обрели себе защитников в лице немцев. Спасибо вам, защитники, за помощь. […]

Кроме избиений немцы применяют реквизиции у частных лиц. Произведён учёт всех евреев г. Симферополя, оказалось евреев от 14 лет 12 тысяч человек. Вывешенным приказом евреям велено доставить для немцев 6 тысяч одеял, затем это количество по следующему приказу возросло до 12 тысяч.

То и дело появляются приказы о доставке скатертей, полотенец, ковров, тарелок и т. п. тысячами штук. Евреи беспрекословно и немедленно исполняют эти приказы. Кроме реквизиций, по приказу проходят реквизиции по личному почину. Немцы ходят по дворам и спрашивают: «Где здесь живут юды?» Русские жильцы обыкновенно уверяют, что «здесь евреев нет». В нашем дворе, по моему убеждению и по моему почину, взрослые внушают детям скрывать от немцев, что у нас проживают еврейские семьи. Но всё-таки кто-то из соседних дворов указывает эти семьи, и немцы до сего времени навестили несчастных много раз и отобрали у них разные вещи. Часто заглядывают немцы и к Розенбергам. По моему совету Розенберги предлагали немецким офицерам одну из двух своих комнат, но никто из немцев не пожелал селиться у «юдов». При мне произошёл первый случай грабежа.

Немецкий офицер вошёл в квартиру с двумя солдатами и, не поздоровавшись, не сказавши ни одного слова, как будто вошёл в коровник, бросился к разложенному на столе столовому прибору, велел солдатам сорвать с кроватей белое покрывало и две простыни и увязывать в них посуду.

Я был удивлён, поражён и возмущён и громко требовал, чтобы хозяин квартиры спросил, по какому праву производится этот грабёж (я так и выразился — грабёж), но Розенберги были пришиблены происходящим и, бледные, молча смотрели на грабёж, перебегая с места на место.

Возмущение моё достигло предела. Когда офицер начал шарить в шкафах, я стал прямо перед его лицом и спросил, задыхаясь: «Имеете вы приказ?» Это была одна из немногих немецких фраз, заученных мною на днях. Офицер вынужден был заговорить, но ответил вопросом: «Ты юда?» Я сказал по-немецки, что я русский. «Имеете вы приказ? Покажите мне приказ». Ответа я не дождался, однако грабёж прекратился, немцы ограничились захваченной посудой и ушли. […]

Подобные грабежи у евреев — обычные случаи. Почти каждый вечер к Розенбергам являлись немцы и забирали что-либо из мелочи: духи, пудру, зеркало, лампу, ножи, вилки, простыни, скатерти и т. п. Приходили офицеры с солдатами, офицеры единолично, солдаты без офицеров. Офицеры спрашивали требуемую вещь, а солдаты просто смотрели — что бы стянуть. Розенберги научились отстаивать свои вещи, но в каждое такое посещение что-либо у них отбиралось. […]

Надвигается что-то ужасное

7.ХII.41

Надвигается что-то ужасное. Среди населения распространяются слухи о том, что всех евреев немцы будут расстреливать. Соседка Х., жена коммуниста, завязавшая оживлённые сношения с немцами, уже несколько раз передавала нам, что приходящие к ней немцы утверждают, что евреев будут расстреливать: «Юды пуф! пуф!» То же говорит и старуха Г., то же говорят и некоторые другие.

Конечно, это вздор. Как бы ни были жестоки немцы, они не решатся на уничтожение мирного населения, хотя бы и еврейского. Как выяснили Розенберги, в Польше, давно оккупированной немцами, евреев не убивали, но создали им тяжёлые условия жизни: гетто, концлагеря, физические работы, уменьшенный паёк. Я предполагаю, что и в СССР будет то же самое, но с тою разницей, что тогда как в Польше население усугубляет страдания евреев своим отношением к ним, у нас русские люди, более сердечные и никогда за свою историю не проявлявшие шовинизма, будут всячески облегчать участь своих сограждан-евреев.

За истекшие пять недель русские люди явно проявили высокие гражданские качества. Продолжается в полной мере общение с евреями, никто из русских людей не прекращает с ними знакомства, русские отказываются показывать немцам квартиры «юдов», отзываясь незнанием таковых, они спешат предупредить евреев об обходах немцев с реквизициями, берут к себе еврейские вещи на хранение, чтобы спасти их от реквизиции, хотя всем известно, что немцы запрещают населению прятать еврейские вещи.

На улицах я сплошь и рядом встречаю русских, путешествующих рядом и совместно с евреями, носящими звезду, — я сам ежедневно делаю то же самое. Русские дети продолжают играть с еврейскими детьми, и не было случая, чтобы взрослые это запрещали. Дети нашего двора при появлении немцев уже заранее кричат: «У нас во дворе нет юдов». Зато караимы, армяне и особенно татары сразу стали отдаляться от евреев, охотно водят немцев по еврейским квартирам и в разговорах с русскими всячески поносят евреев. Из караимов некто Ш. особенно прислуживает немцам. […]

Из татар никто не выделяется, так как они все одинаково угождают немцам. Евреи продолжают бывать в квартирах у русских и в гостях, и по делу. Я горжусь своими соплеменниками, но должен и огорчиться, есть и среди наших подленькие душонки: в очереди по платежу налогов я слышал, как какой-то санитар психбольницы разглагольствовал на тему о том, что немцы наши спасители от жидовского засилья. Но я до сих пор ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из русских высказался в том смысле, что евреев надо преследовать.

Напротив, я постоянно слышу от всех, с кем мне приходится разговаривать на эту тему, что они полны сочувствия к евреям и возмущаются преследованиями евреев немцами. Положительно я прав в своём утверждении, что русские не шовинисты и сердечные люди.

Однако многие боятся высказывать открыто это сочувствие. Дома меня упрашивают, чтобы я не подчёркивал так напоказ свою дружбу с евреями.

Итак, я не верю, что немцы будут расстреливать евреев. Однако ввиду упрямых слухов об этом я думаю, что немцы сами распространяют эти слухи, чтобы услышать от русских, как они относятся к еврейскому вопросу, а на самом деле немцы готовят по отношению к евреям какие-то репрессии, вернее всего, поголовную высылку из города куда-нибудь на Украину, в концлагеря. Того же мнения держатся и Розенберги и другие евреи.

Розенбергам я обещал, что буду заботиться о них: узнаю, куда их вышлют, стану пересылать им вещи и вообще делать всё возможное для облегчения их участи. […]

Слухам о предстоящем расстреле я не верю…

[…] Вчера, 6.XII, вывешен приказ, чтобы все евреи-крымчаки явились в указанные пункты с пропитанием на 4 дня. Среди евреев начался переполох, паника, все предполагают высылку на Украину. Евреи стали раздавать русским свои вещи на хранение. Розенберги давно предвидели этот случай и давно умоляли меня прятать к себе их вещи. Я всей душой рад был бы сделать это, но вынужден был отказывать вследствие категорического запрещения моей семьи: квартира у нас маленькая, живём мы бедно, и появление у нас более богатых вещей возбудит нежелательные толки многочисленных жильцов нашего двора. И так уже розенберговская, хотя и старая, и побитая молью шуба обратила на себя внимание. Хорошо ещё, что я начал носить ее ещё с начала октября, за месяц до прихода немцев, это не возбудило тогда подозрений. Вследствие моего отказа Розенберги начали раздавать вещи соседям — кому попало.

По моему совету они стали отбирать наиболее ценные и ёмкие вещи на случай принудительной эвакуации. Анна Соломоновна показала себя совершенно непрактичной: она берёт с собой и лишние одеяла, и лишнее постельное бельё, и даже посуду.

Я принуждён собственноручно выбрасывать из готовящейся поклажи многие вещи, но зато посоветовал взять с собой побольше ниток, которые пригодятся для мены.

Крымчаки потянулись пешком и на подводах в указанные пункты. Одновременно с ними поехали согласно приказу и цыгане. Почему цыган собираются высылать, я не понимаю, ведь они, согласно расовому распределению немцами людей, не относятся к семитическим племенам.

Цыгане прибыли толпами на подводах к зданию Талмуд-Торы, недалеко от моей квартиры. Они зачем-то высоко выставили какой-то зелёный флаг (символ магометанства) и во главе своей процессии посадили муллу. Цыгане стараются уверить немцев, что они не цыгане, некоторые выдают себя за татар, другие за туркмен, но протестам их не вняли и посадили их в большое здание.

Ползут зловещие слухи, что всех явившихся по приказу расстреляют. И всё-таки русские люди не избегают евреев и теперь. Уже две недели я провожу у Розенбергов весь день, уходя домой только обедать и на ночь. Моя тревога растёт. Слухам о предстоящем расстреле я не верю, но невольно берёт оторопь от проявляемой немцами жестокости, и невольно я задаю себе вопрос — а вдруг немцы, считая себя высшей расой, а других людей даже не людьми, а полуживотными, доведут до логического конца своё мировоззрение и начнут истреблять и евреев, а вместе с ними и нас, русских, как вредных животных?

Что они не считают русских полноценными людьми, это они доказали и различными приказами (за одного убитого немца — расстрелять без суда и следствия 50 русских), и личным бесцеремонным, нахальным и грубым отношением с нами. […]

Предстоящая евреям высылка при жестоком обращении немцев грозит многим из них гибелью. Я думаю об Иосифе Альберте: что, если погибнет этот 12-летний мальчик, обещающий в будущем проявиться гением? С какой радостью я употребил бы все старания, чтобы спасти его. Но куда я его дену, я и сам занимаю только угол в чужой квартире.

Жизнь наша зависит от прихоти немцев

8.XII.41

Вчера, когда я писал свои записки, а семья укладывалась спать, раздались оглушительные удары прикладами в нашу дверь. Спрятав трясущимися руками свою тетрадь в наволочку подушки, я бросился к двери и крикнул: «Кто там?» Грубый голос ответил: «…».

Думая, что наше спасение, быть может, зависит от немецкого языка, я спросил по-немецки: «Есть у вас приказ?» Голос сразу стал мягче, и немец ответил уже как бы извиняющимся тоном, что приказ есть у капитана. Я сказал: «Мы спим, но сейчас откроем дверь». За дверью произошёл какой-то разговор, и тяжёлые шаги удалились.

Бросаясь к двери, я крикнул семье: «Немедленно укрывайтесь и спите». Теперь же, предполагая, что немцы пришли с облавой на партизан, что они уже делали в других дворах, и боясь, что нас заберут как заложников, а может быть, и погонят на казнь, я велел семье одеваться потеплее и захватить с собой деньги: может быть, мы ночью как-нибудь удерём.

Во дворе всех жителей построили в две шеренги. Я пытался ещё говорить по-немецки, но бывший с немцем переводчик-немец, знакомый мне по психбольнице, оборвал меня: «Вы много разговариваете. Зачем вы требуете какой-то приказ? Не видите разве, что это военный отряд. Господа офицеры действуют по данной им инструкции».

От господ офицеров несло сильным запахом коньяка. Нас долго устанавливали и несколько раз пересчитывали. Я стал рядом с Серёжей, рассчитывая, что в случае отбора немцами по счёту на расстрел, если счёт упадёт на Серёжу, я оттолкну его назад и выступлю вместо него, или заслоню собой от выстрела, или подтолкну его к бегству, или, наконец, окажу ему моральную поддержку. Серёжа, напротив того, старался, чтобы члены нашей семьи были разобщены, в надежде, что, авось, счёт по выбору не упадёт на нас.

Наконец, нас установили. Курившую П. один немец ударил по зубам и выбил у неё изо рта папиросу. П. захихикала, принимая этот знак дружественного расположения за милую шутку.

Начали проверять паспорта. Некто Ч. при проверке своего паспорта тыкал в себя пальцем и говорил: «Я болгарин, я болгарин! Гут? Гут?» — и заискивающе улыбался.

Затем немцы объявили нам через переводчика, что в городе убит партизанами один немец. При этом горестном извещении Х. и некоторые другие сожалеюще зачмокали губами и с сокрушённым видом закачали головами.

Нам было объявлено, что за укрывательство непрописанных лиц нас могут казнить. Затем в каждую квартиру заходили по два немца с обыском, а потом нас распустили по домам.

Мне известно, что многих жителей, особенно на окраинах, после таких облав немцы забирали — мужчин, женщин, детей, стариков, эти люди бесследно исчезали, т. е. были казнены. Мы живём в постоянном страхе, беспомощные, вне всяких законов, приравненные к животным. Жизнь наша зависит от прихоти немцев.

Первое условие — это быть
незаметнее других

11.VIII.42

По сохранившимся разрозненным листкам дневника, закопанного на месте разорённого дома Бермана — в Сквозном переулке.

В конце 1941 г. мы, жители Крыма, были подавлены разразившимися событиями. По сообщениям немцев, наша крымская армия была разгромлена. На наших глазах немцы обращались с русскими пленными как с животными: били их, морили голодом, всячески издевались. Мирных жителей немцы оскорбляли, били, вешали на столбах, в квартиры входили как хозяева, выгоняли жильцов в кратчайшее время и сами занимали жильё, не позволяя изгнанным людям брать с собой ничего из своих вещей. Всякий протест был бесполезен, да никто и не протестовал, угроза казни за неповиновение висела над всеми жителями.

Мы знали, что малейший намёк на непослушание может привести нас к насильственной смерти. Целые кварталы, улицы очищались в течение 2—4 часов от жителей, и в освобождённые дома вселялись немцы. Ужас виднелся во всех лицах, мы чувствовали себя беспомощными, раздавленными.

Объявлялись приказы, один беспощаднее другого. Даже запасённые нами продукты мы должны были сдавать немцам. А тут прибавилось ещё бедствие. Некоторые обыватели, среди них в большинстве татары, начали выдавать немцам не успевших и не пожелавших эвакуироваться партийцев и их семьи.

Такие преданные в руки немцев казнились. О Севастополе немцы говорили как об обречённом городе и распространяли слухи о том, что он уже взят или будет взят в кратчайшее время, — назначались даже точные сроки взятия Севастополя.

По словам немцев же, все наши армии по всему фронту были разгромлены, и жалкие остатки их, неспособные к сопротивлению, сдавались или бежали. Следовательно, ни со стороны Севастополя, ни со стороны Большой Земли нам нечего было ожидать помощи, а сами бороться с немцами были мы не в состоянии. Бежать было некуда, бежать в леса могли немногие.

Словом, мы были беспомощны и бессильны и были лишены даже права протестовать против любых мероприятий немцев. Наше положение можно было сравнить с положением овец, лишившихся пастуха, окружённых волками и наблюдающих за тем, как волки грызут любых из стада по своему выбору.

Мы понимали, что мы можем спастись на некоторое время при двух условиях. Первое условие — это быть незаметнее других, т. е. стараться не обращать на себя внимание волков-немцев, избегать общения с немцами. Не попадаться им на глаза, не давать повода соседям указывать на нас или даже говорить о нас.

Такие условия старалась соблюдать моя семья. Второе условие для спасения состояло в том, чтобы понравиться немцам, заслужить их расположение. Для исполнения этого условия необходимо было оказывать немцам бытовые услуги: работать на них, кормить их, сожительствовать с ними, исполнять их поручения и приказания.

К этому средству прибегло большинство населения (я не указал ещё третьего условия спасения, так как это третье условие могли выполнять только нечестные люди: это — предательство, доносы и прямое сотрудничество в проведении немецких мероприятий).

Но и те условия спасения, в которые старалось втиснуться население, само собой разумеется, не давали гарантии безопасности: прячущийся от взоров немцев мог попасться им на глаза случайно, угождающий немцам мог чем-нибудь не понравиться им, наконец, могли быть доносы и на прячущихся, и на угождающих.

Словом, население оказалось в положении щедринского зайца перед волком. При таком положении впору было думать только о себе, и если были среди нас люди, которые, сами находясь под постоянной угрозой смерти, тем не менее старались спасти своих близких, как, например, доктор Языджи, о которой напишу дальше, то такие люди, сами того не сознавая, были настоящими героями долга.

«Какое вам дело до евреев?..»

Вот при каких условиях нашей жизни, не изменившихся и теперь, в 1942 г., был издан немцами приказ о явке евреев-крымчаков и цыган на регистрацию 6.XII.41 г. Куда девались забранные евреи-крымчаки и цыгане — никто не знал.

9.XII.41 г. был объявлен приказ собраться остальным евреям с припасами на 4 дня. К Розенбергам приказ пришёл при мне. И Розенберги, и я были потрясены. При Анне Соломоновне мы старались быть спокойными, обсуждали этот приказ как обыкновенное военное мероприятие. Но когда она вышла в коридор, я в порыве сострадания обнял Рувима Израилевича, он кинулся в мои объятия, и мы крепко расцеловались, не произнося ни слова.

Едва Анна Соломоновна вошла в комнаты, мы начали спокойно обсуждать положение. Рувим Израилевич проявил мужественную стойкость. Он очень нежно относился к жене, успокаивал её страхи. Я серьёзно разрабатывал планы — как я буду следить за их высылкой, оба они давали мне поручения, смысл которых не укладывался тогда в моём сознании. Не так вели себя их соседи, — они постоянно прибегали к Розенбергам, прося у них поддержки и помощи на время предстоящей эвакуации.

Настал последний день, 10.XII. В 2 часа дня я провожал своих друзей. В их квартирах собрались какие-то женщины, которым Анна Соломоновна раздавала вещи на хранение и в подарок.

С тремя громадными тяжёлыми узлами мы двинулись к указанному в приказе пункту — к бывшему Дворцу труда.

Шли пешком 10 евреев со звёздами, я и какая-то русская женщина. Анна Соломоновна настолько ослабела, что не могла нести свой узел, и Рувим Израилевич взвалил его себе на свободное плечо. Я нёс чемодан. Встречные русские женщины плакали, причитали, обнимали и целовали Анну Соломоновну и говорили: «Дай Бог вам остаться живыми». Я думал, что это знакомые Розенбергам люди, но Анна Соломоновна сказала мне, что она их не знает. Только русские люди могут так тепло выражать своё сочувствие чужим и даже незнакомым людям. Таких сочувствовавших, причитавших, целовавших и обнимавших нас (в том числе и меня, чему я не противился) попадалось на пути всё больше. Некоторые даже крестили нашу группу.

И только теперь, видя слёзы встречных и слыша их благословения, я прозрел. Я понял, что провожаю своих друзей не в дорогу для эвакуации, а может быть, на смерть. Может быть! Но как узнать это наверное? И вот я сделал то, за что упрекаю себя, как только вспоминаю события тех дней: я не довёл Рувима Израилевича и Анну Соломоновну до места назначения. Я распрощался с ними на Советской улице, объяснив, что я пойду хлопотать о них перед германскими властями. Они не протестовали, может быть, даже и обрадовались. Мы обнялись, и я побежал с кошёлкой в руках в комендатуру. Чемодан взял мальчик-армянин — сосед, который и проводил их до самого места назначения.

продолжение следует...